…Зоя пришла почти сразу. Она умылась, но все равно было видно, что плакала. Став у порога, она скромно сложила руки на животе и потупилась. Я молча разглядывал ее. Когда я поселился у Плавта, дочь его была угловатым подростком, я не заметил, как она расцвела. Плавт истово хвалил все свое, будь то гостиница, вино или дочь, но в отношении Зои он приукрасил немного. У нее было смуглое, милое лицо, карие глаза и тяжелые, черные волосы, уложенные на голове высокой башенкой. В отличие от других молоденьких гречанок она не была пухленькой – стройное, сильное тело с округлым там, где округлому положено быть. Она стояла молча, давая себя разглядеть.
– Ну? – сказал я.
– Прости меня, господин! – тихо сказала она. – Я больше никогда не сделаю тебе больно. Я буду исполнять любое твое желание. Клянусь!
– Съешь это! – указал я на сухой корешок.
Она послушно бросила корень в рот и стала жевать. Зубы у нее были острые и крепкие, в чем я имел возможность убедиться, с мандрагорой Зоя справилась быстро.
– Чувствуешь прилив страсти? – спросил я.
– Да! – с готовностью ответила она. – Расстелить постель?
– Сам справлюсь. Иди!
– А как же?.. – растерялась она. – Отец сказал…
– Ты съела мандрагору одна!
– Я принесу еще! – предложила Зоя.
– Не стоит. За последний месяц я съел ее модий. Чрево не вынесет больше.
– Ты смеешься надо мной! – насупилась Зоя. – Так не честно!
– Тайком подкладывать гадость в еду честно?
– Мадрагора не гадость!
– Но тебе не помогла.
– Поможет! Ты захочешь меня!
– Позову тебя, когда это случится. А сейчас иди!
– Я буду ласкать тебя всю ночь! – исступленно воскликнула она. – Ты не пожалеешь!
– Ты обещала исполнить любое желание. Сегодня оно такое.
– Ты все равно захочешь меня! – зловеще пообещала Зоя уже за дверью. – Очень скоро…
Проснулся я на рассвете и сразу услыхал рядом мерное дыхание. Вечером я допил кипрское Плавта, но был пьян не настолько, чтоб забыть, что лег один. Я откинул одеяло. Зоя, обнаженная, спала, прижавшись щекой к моему плечу. Ее одежда валялась на полу. Как Зоя попала в постель, можно было не спрашивать – в каждой гостинице есть запасные ключи от комнат.
В комнате было прохладно, и Зоя почувствовала это. Пошарив рукой в поисках одеяла, она открыла глаза. Взор ее был невинен, как у ребенка.
– Холодно! – сказала она, обнимая меня. – Ты уронил одеяло? Я согрею!
Тело ее было упругим и горячим. Накануне я много выпил, ночью хорошо отдохнул, стоит ли удивляться, что желание пробудилось во мне? Зоя увидела это. Не успел я опомниться, как она взобралась на меня… Она не вскрикнула, когда порвалась ее плоть, только закусила губу.
– Я ведь говорила, что ты захочешь! – прошептала, прижимаясь ко мне…
Плавт слукавил: Зоя не разлюбила меня ни через месяц, ни через шесть, ни после рождения первенца. Повитуха еще пеленала новорожденного, когда Зоя позвала меня и с гордостью показала на розовый комочек.
– Посмотри, какой он красивый! Весь в тебя! Ты дашь ему имя?
Повитуха положила спеленатого ребенка на пол. Плавт, его жена, стоявшие рядом, вопросительно смотрели на меня. Я понял, чего они ждут, шагнул и поднял сына.
– Мой внук будет римским гражданином! – радостно воскликнул грек.
Так в мир пришел Луций Корнелий Назон Руф, а следом – Марк и Плавт, а также их сестра Випсания… (По просьбе Плавта младшему внуку дали его имя, дочь получила имя бабушки.) Чтобы дети росли в приличной семье, мне пришлось жениться. Так ли задумал хитрый грек, когда уговаривал меня принять Зою, или же он был искренен в горе, но я ни разу не пожалел. Господь послал мне хорошую жену – любящую, преданную, заботливую. Зоя не смогла заменить мне Валерию (ее никто не мог заменить!), но дала мне то, без чего жизнь любого мужчины теряет смысл. У меня был Дом…
Когда семья выросла, я купил домус неподалеку от гостиницы. Он, конечно, не шел в сравнение с родительским домом в Лугдунуме, но был достаточно велик и удобен для большого семейства. В Кесарии мы считались зажиточными людьми, хотя весь мой доход составляло жалованье трибуна – недостаточное для большой покупки. Мне пришлось занять деньги у Плавта. Этот долг я вернул после смерти Тиберия, получив донативу нового императора, Гая Юлия Цезаря по прозвищу Калигула. Император щедро давал одной рукой, чтоб другой забрать тысячекратно…
Я не получал писем от отца и сам не писал ему – формально мы были чужими. Плавт, который не знал об "эманципацио", считал наше взаимное молчание чудачеством. В таких местах, как Иудея, римляне слыли людьми холодными и жестокими. Греки обожают детей, внуков – вдвойне; Плавт и его жена баловали моих детей, осыпая их ласками и подарками. Когда Випсании исполнился год, Плавт сказал мне:
– Негоже, что сенатор до сих пор не видел своих внуков. Если дела не позволяют ему приехать, а тебе – путешествовать с маленькими детьми, то можно послать в Лугдунум картину. У меня есть на примете хороший мастер…
Предложение мне понравилось. Мастер Плавта оказался умелым, хотя переусердствовал, добавляя нашим лицам благообразности. Меня изобразили в парадном облачении трибуна, Зою – в ее лучшем наряде, пририсовав ей на руках золотые браслеты, а на шее – золотую цепь. Таких украшений у жены не имелось, но Зоя шепнула мне, что так захотел Плавт, и я не стал спорить. Над головой каждого из детей и Зои мастер написал по латыни имя изображенного. Я приложил к картине короткое письмо. "Луцию Корнелию Назону Руфу от Марка Корнелия Назона Руфа – радоваться! Это твои внуки, сенатор!" Холст свернули в трубку, запечатали вместе с письмом в пропитанный смолой футляр и вручили преданному рабу. Спустя полгода он привез ответ. В маленьком пакете лежали четыре кожаных векселя на двадцать пять тысяч сестерциев каждый и письмо. Из двух слов: "Моим внукам…"
– Твой отец богат, как Крез! – радовался Плавт. – Как ты распорядишься деньгами, Марк?
– Это не мои деньги, – ответил я. – Отец прислал их внукам.
– Они слишком малы! – отмахнулся Плавт. – Хорошо б отдать серебро в рост. Через десять лет удвоится!
– Вдруг не вернут?
– Трибуну когорты италиков? – улыбнулся Плавт. – Хочу посмотреть на такого смельчака…
Я поручил тестю заниматься деньгами и больше не вспоминал о них. Ответ отца обидел меня. Глупая гордыня закрыла мне очи, я не сообразил: признавая моих детей внуками, отец возвращал мне звание сына. Я ждал слов, адресованных лично мне, но их не было. Отец остерегся написать. Я был скуп на слова в своем письме, и, наверное, он решил, что я помню обиду. Отец хотел примирения, но я не сумел сделать первый шаг…
Я не забыл о человеке, которого в тот страшный день назвал "сыном божьим", и каждый свой приезд в Иерусалим искал последователей распятого. Это было трудно. Иудеи настороженно относятся к людям другой веры, а римлян и вовсе ненавидят. Прошло несколько лет, прежде чем мне повстречался на иерусалимской улице юноша, которого я видел обнаженным в Гефсиманском саду, а затем – на Голгофе. Он тоже узнал меня. Оказалось, что зовут его Иоанн, и мы ровесники. Я попросил Иоанна рассказать мне о Господе. Он холодно посетовал прочесть Тору. Я ответил, что читал, и процитировал пророков, предсказавших пришествие Господа, на древнеиудейском языке. Иоанн смягчился, мы проговорили полдня. Я передал двести денариев на нужды иерусалимской общины, Иоанн пообещал рассказать мне о Господе. Он сдержал слово. Каждый мой последующий приезд в Иерусалим, мы уединялись в гостинице, где Иоанн рассказывал, а я записывал. Я хорошо владею скорописью, придуманной рабом Цицерона Тироном, поэтому не упускал малейшей подробности. Когда повествование закончилось, я объединил записи в книгу, но не сшил их, а пересказал события, как сам понимал. Это заняло более года. Иоанн рассказывал по-арамейски, я переводил его слова на греческий, а цитаты из Торы сверял с древним списком. Завершив работу, я отдал свиток Иоанну.
