– Я разжалован в рядовые.
– Знаю! Вся крепость знает!
Это правда. Пока ехал из Белостока, раз десять остановили. Офицеры подходили и молча жали руку. В самой крепости чуть ли не демонстрация случилась. На площади перед управлением мне отдавали честь даже штаб-офицеры. Быстро здесь разносятся новости…
– Садись, рассказывай! – Он указывает на грубо сколоченные нары. Керосиновая лампа на столике мигает.
– Вы, наверное, и так знаете.
– Да что вдруг «вы» и «вы»? – недовольно бурчит хозяин блиндажа. – Как будто забыл!
– Смею напомнить, что действительно так.
Он смотрит участливо:
– Даже как меня зовут?
Киваю.
– Михаил Говоров! Ты звал меня «Майклом» на аглицкий манер.
– Рад видеть тебя, Майкл!
– И я тебя!
Отстегиваю от пояса и кладу на стол флягу. Гаванский ром, лично господин Розенфельд в дорогу снабдили. Коллежский асессор любит чай с ромом.
– На передовой сухой закон?
– Скажешь! – Он смеется и кричит в дверь: – Хвостов!
В проеме появляется солдат. Лицо плутоватое.
– Собери нам что-нибудь!
Хвостов исчезает, но скоро появляется снова. На столе утверждается кусок черного хлеба, луковица и кусок вареной говядины. Не густо.
– Пищу доставляют утром и вечером, – извиняющимся тоном поясняет прапорщик, он же Майкл. – Как стемнеет. Германская артиллерия простреливает подходы.
Поставив кружки, денщик исчезает. Разливаю ром, чокаемся.
– С возвращением, Пашка! Если б только знал, как я рад! Из нашего выпуска только мы остались. Да что мы! В роте я единственный офицер, исполняю обязанности начальника. Кто бы мог думать, когда нас выпускали?! Прапорщик командует ротой! – Он вдруг грустнеет. – Осталось полсотни нижних чинов, взвод по мирному времени…
Командовать взводом честь невелика – унтер-офицерская. Субалтерн-офицеры при командире роты – старшие, куда пошлют. Теперь один из них, правильнее сказать, единственный уцелевший, принял роту. Хорошее место, долго не задержусь. Пуля или снаряд. Короче служба с каждым днем, короче к дембелю дорога…
– Будем здоровы, Майкл!
Славный у Розенфельда ром: крепкий, ароматный. Рассказываю Мише о последних событиях – хозяина следует отблагодарить за гостеприимство. Он слушает, широко открыв глаза. Сжимает кулаки.
– Штабная крыса! Как можно?! Сестрички, они же добровольно… Перевязывать, обмывать, судна за ранеными выносить… Да я бы сам! Из-за кого разжаловать?! Князья да бароны, сволочь титулованная, как увидишь кого с аксельбантами, так будь покоен, что «фон»! В окопах их не встретишь, прапорщики ротами командуют…
Хм… В любой армии не любят тыловиков, но здесь что-то совсем. Плюс горячая поддержка офицерами разжалованного прапорщика. Хреновые перспективы у этого войска. Сменим тему.
– Отчего такие потери в людях? Артиллерия?
– Ты видел траншеи? Полный профиль, стенки укреплены. Артиллерия ведет огонь, да без толку. – Он косит взглядом, я делаю успокаивающий жест: контузия прапорщика Красовского – случайность. – Завелся у германцев меткий стрелок или стрелки. – Он пожимает плечами. – Голову высунуть не дают – сразу пуля! Начальника роты так убили…
Интересно! Делаю недоуменное лицо.
– Хвостов! – кричит Миша в дверь. – Кликни Нетребку! И болвана своего пусть захватит!
Спустя пару минут в блиндаже маленький круглый солдатик с какой-то деревяшкой в руках. Беру ее в руки. Голова человека, вернее, гладко обструганная деревяшка, ее изображающая. Глаза, брови и нос прорисованы углем. Рта нет.
– Это что?
– Болван, ваше благородие! – рапортует солдатик. – Для выделки шляп-с и париков пользуют, дабы по форме. Я до призыва в числе первых болванщиков был-с. Вот-с, пригодилось.
– Для чего?
– Германец, коли фуражку на штыке из траншеи поднять, не стреляет. Непременно, чтоб голова была.
Только сейчас замечаю аккуратную дырочку над прорисованным носом. Переворачиваю деревяшку. Выходное отверстие куда крупнее, но не такое страшное, как у человека.
– Этот болван более не годится! – сыплет словами Нетребко. – Коли дырочка во лбу, германец не бьет.
Оптический прицел…
– Снайпер!
Миша смотрит недоуменно. Ну да, массовое снайперское движение только нарождается. Армии месяцами сидят в окопах, больше заняться нечем, как поглядывать в прицел.
– Снайпер – меткий стрелок по-английски…
– В том-то и беда, что больно меткий! – Он сжимает кулаки. – Управы никакой – из траншеи не выглянуть. Только ночью. Снарядами не закидаешь – неизвестно, куда стрелять. Высмотреть нельзя: выглянешь – убьет. Траншейную оптическую трубу давно прошу, но не шлют. – Он жестом отпускает Нетребку. – Вот такая диспозиция, Павел. Хорошо, что ты вернулся! Хоть и рядовой, а командовать можешь…
– Нет!
Он смотрит удивленно.
– Я все забыл!
Он грустнеет:
– К чему тебя приставить?
– Займусь метким стрелком! С твоего позволения.
Он смотрит недоверчиво.
– Драться и стрелять я не разучился!
Миша смеется:
– Чего надобно?
– Хорошую винтовку, выберу сам. Это раз. Далее: бинокль, карту местности или хотя бы кроки, компас и Нетребку в помощники.
– Бери! – Он снимает со стены бинокль в футляре. – От начальника роты остался, добрый, германский. С ним и убили.
Оптимистичное напутствие…
* * *
Назавтра пристреливаю винтовку в тыловой лощине. Еле выбрал. У большинства солдат винтовки старые, с казенниками, переделанными из старых трехлинеек под новый патрон с остроконечной пулей. Служили винтовочки долго, да и чистили их рьяно – каналы стволов сильно поцарапаны. Только у моей сияет зеркальным блеском. Прицел обычный, но до германских траншей метров триста, сгодится. Если, конечно, снайпер не за бронированным щитком – в Первую мировую применяли. В амбразуру мне не попасть. Результаты пристрелки демонстрируют это убедительно – только две из пяти пуль ложатся в черный круг, нарисованный углем. Трехлинейка образца 1891 года – это не СВД. Нетребка неподалеку строгает болванов – я обещал ему выпивку. Флягой с вожделенной жидкостью меня снабдили врачи госпиталя, не один Розенфельд сочувствует разжалованному. Нетребка и без того выполнит приказ, но личная заинтересованность не помешает. Бывший болванщик – ефрейтор, я – рядовой. Нижний чин из вольноопределяющихся – не чета обычному солдату: к хозяйственным работам не привлекается и вообще «из благородных», но формально Нетребка старше по званию. Надо выказать уважение. Ефрейтору предложение по душе: строгает – только стружки летят! Это правильно: работать надо тщательно. Мне терять нечего, но солдатам в траншее есть. Им новые тела не светят…
