Стараясь говорить убедительно и не перегружать Зюзю лишними
подробностями, Арсеньев рассказал сначала о своем ночном визите в автосервис и
исповеди Павлика Воронкова, потом об утреннем звонке Геры Масюнина, о мертвой
проститутке и уж от нее осторожно перешел к некоторым особенным признакам на
трупе Кравцовой. Но тут Зинаида Ивановна замотала головой, да так энергично, что
растрепалась ее шикарная прическа.
– Стоп, Шура, стоп. Тебя же просили никому об этом не
говорить. А ты что делаешь? Нехорошо.
– Не понял, – Саня недоуменно уставился на Лиховцеву.
Она вышла из-за стола, величественно проплыла по кабинету,
остановилась перед зеркалом и занялась своими белоснежными аккуратными
локонами.
– Ну, тебя же предупреждал Гера, что в протокол все эти
“классные феньки” он вносить не станет, и разговор у вас с ним был сугубо
конфиденциальный. Предупреждал или нет?
Арсеньев поерзал на стуле и ничего не ответил.
– Меня он тоже просил никому не рассказывать, у меня с ним
тоже был сугубо конфиденциальный разговор, – продолжала Лиховцева, кончиками
пальцев взбивая пряди на макушке, – я молчу, как партизанка. А ты? Тебе не
стыдно?
– Погодите, Зинаида Ивановна, вы что, все знаете? Вы видели?
– А как же? – Зюзя аккуратно уложила локон на виске, достала
губную помаду и, прежде чем подкрасить губы, покрутила золотистым цилиндриком у
Арсеньева перед носом. – Ты думаешь, только ты удостоился? Для Масюнина взять
кого-нибудь под локоток и поделиться своими гениальными прозрениями – все равно
что для непризнанного поэта продекламировать свои новые стихи.
– Вы считаете, это бред? – спросил Арсеньев, тоскливо
блуждая взглядом по кошачьей галерее. – Я видел сам, я был трезв и
галлюцинациями не страдаю.
– Я тоже видела, – тяжело вздохнула Лиховцева, – но, в
отличие от тебя, сегодня утром в морг смотреть на утопшую проститутку не
помчалась, поскольку дорожу своим временем и нервами.
– То есть вы думаете, нет никакой связи? Лиховцева аккуратно
подкрасила губы, припудрила нос и щеки, вернулась за стол.
– Нет, Шура. Нет. Пока, во всяком случае, я никакой связи
между убийством Кравцовой и Бриттена и самоубийством проститутки не вижу. Если
ты хорошо подумаешь, то сам поймешь. Эксперт обратил наше внимание на ряд
сомнительных признаков, которые можно трактовать по-всякому. Но поскольку эти
признаки противоречат нашей основной версии, лучше их пока оставить в покое. К
тому же сейчас идет повторная экспертиза трупов, проводит ее группа профессора
Бирюкова, это серьезные специалисты, люди трезвые, в отличие от Масюнина. Вот
когда они подтвердят все эти прелести с помадой и лейкопластырем, тогда будем
думать. А пока у нас заказное убийство, со слабыми признаками ограбления. И на
сегодня твоя задача, майор Арсеньев, сначала побеседовать с Рязанцевым и
домработницей убитой, Светланой Лисовой, потом отработать дневники и записные
книжки Кравцовой, попытаться максимально подробно восстановить последние трое
суток ее жизни, опросить всех, с кем она встречалась, ну и так далее. Ясно
тебе?
Саня вдруг поймал на себе странный живой взгляд одного из
экспонатов Зюзиной коллекции.
Это был самый большой кот, почти в натуральную величину. Его
сшили из белоснежного пушистого меха, ему вставили стеклянные глаза, даже не
кошачьи, а совершенно человеческие, небесно-голубые, ясные, ласковые, но
одновременно насмешливые и хитрые. Кот смотрел прямо на Арсеньева и ухмылялся.
– Это игрушка или чучело? – спросил Саня.
– Конечно, игрушка. Я слишком люблю кошек, чтобы заводить у
себя их чучела. Это авторская работа, сшила одна художница, кукольный мастер.
Живет в Нью-Йорке, разумеется, наша эмигрантка.
– Почему разумеется? – слегка удивился Арсеньев.
– Потому, что ни один иностранец так не сделает, – гордо
заявила Зюзя. – Ты когда-нибудь видел такие выразительные лица? Такие глаза? В
них светится кошачья душа. Шерстка из искусственного меха, а выглядит как
настоящая. – Зюзя подошла к стеллажу, сняла белого глазастого кота. – Смотри, у
него лапки двигаются, головка крутится. Я назвала его Христофор, в честь
Колумба, который открыл эту несчастную, Богом забытую Америку. Между прочим, я
где-то читала, что бабушка Колумба была русская.
* * *
Евгений Николаевич Рязанцев проснулся от сильного
сердцебиения. Не только сердце, но весь его организм пульсировал и дрожал,
словно во сне к нему подключили какие-то электроды и пускали короткие
болезненные разряды. Дневной сон всегда действовал на него ужасно. Он потел,
как мышь, и потом долго еще чувствовал себя разбитым.
Первое, что он увидел, было круглое розовое лицо Светы
Лисовой. Она склонилась над ним так близко, что стал слышен крепкий дрожжевой
запах ее дыхания.
– Который час?
– Половина третьего.
Он вскочил, растерянно ощупал карманы. Света протянула ему
телефон.
– Ты это ищешь? Прости, Женечка, я вытащила потихоньку,
иначе тебе не дали бы поспать. Знаешь, нельзя включать этот ужасный
виброзвонок, он так действует на нервы, лучше уж просто звонок, какая-нибудь
приятная мелодия.
– Погоди, – Рязанцев потряс головой, – ты залезла ко мне в
карман, пока я спал? Слушай, ты совсем рехнулась? Я разве не объяснял тебе, что
никогда, ни при каких обстоятельствах не расстаюсь с этим аппаратом? Есть люди,
с которыми я всегда должен быть на связи.
– Ты на связи, Женечка, на связи, – энергично закивала
Светка, – если бы позвонили, я бы спросила, кто, по какому вопросу, я бы все
записала и тебе передала.
– Идиотка! – взревел Рязанцев. – Еще не хватало, чтобы ты
лезла в мои дела и шарила по моим карманам! – он кричал все громче, все злей и
распалялся от своего крика.
– Прости, прости, Женечка, миленький, я хотела как лучше, я
боялась, тебе не дадут поспать, – бормотала она, бледнея и пятясь к стене.
– Зачем ты напялила этот жуткий спортивный костюм? Так
одеваются торговки на оптовых рынках! Ко мне постоянно приходят люди, никто,
никто в моем доме не позволяет себе ходить в таком виде! Ты на минуточку забыла,
кто я? Я глава огромной думской фракции, лидер крупнейшей оппозиционной партии,
я политик, я очень известный человек!
– Да, Женечка, ты гениальный политик, ты очень известный
человек, ты последняя надежда российской демократии, я ни на секунду не забываю
об этом и очень горжусь тобой. Но ты, Женечка, никогда не говорил, что тебе не
нравится мой спортивный костюм, я конечно, сниму, если он тебя так раздражает,
и больше не надену, – она дернула язычок молнии у горла, но что-то там заело.
