На этот раз Галину Дмитриевну сопровождала сестра. Увидев
открытку, она просто отняла ее, спрятала в карман и строго сказала, что нельзя
ничего поднимать с земли. Мало ли какой валяется мусор?
Двадцать девятого апреля гулять с больной вышла нянька Рая.
Было тепло, нянька жаловалась, что в жару у нее отекают ноги, и ворчала на
сестру, которая вполне могла бы сегодня сопровождать Галину Дмитриевну.
Под лавкой лежал сверток, чуть больше сигаретной коробки.
– Никакого уважения к пожилым людям, впрочем, чего от них
ждать? Это поколение выросло у меня на глазах. Вы не представляете, что творили
дети в лесной школе, – гудел строгий педагогический голос.
Галина Дмитриевна на этот раз не стала показывать свою находку.
Она помнила, как забрали из палаты куклу-негритоса, не слушая никаких ее
просьб, как сестра отняла открытку с Брижит Бардо. Из трех Любиных посланий ни
одно не удалось сохранить, отняли даже томик Есенина, и Любе это, конечно, было
очень обидно.
– Девочки мазались, разгуливали с накрашенными глазами и
губами, жевали жвачку даже на уроках, хамили невозможно. Когда я принимала
строгие меры, мне, вместо благодарности, приходилось выслушивать выговоры от
руководства. Никому ничего не надо, всем безразлично, кто потом вырастет из
этих деток. Пусть курят, пьют, – Раиса так возбудилась от своих воспоминаний,
что встала со скамейки и принялась расхаживать взад-вперед по дорожке.
Улучив момент, когда нянька отвернулась, Галина Дмитриевна
подняла сверток и спрятала в карман халата. Развернула она его только
оказавшись в туалете, где никто не мог ее увидеть. В маленьком пластиковом
мешочке она обнаружила мобильный телефон и вырезку из журнала с телепрограммой.
Красным маркером было выделено две строчки: “У нас в гостях, в прямом эфире,
известный политик Евгений Рязанцев…"
Более всего она опасалась, что не удастся вовремя включить
телевизор. Ей запрещали смотреть его после девяти вечера и смотреть
бесконтрольно. Обычно сестра перед сном забирала пульт. Но иногда забывала.
Галина Дмитриевна заранее спрятала его в тумбочку, за метком с фруктами, сестра
даже не вспомнила о пульте и искать не стала.
* * *
За полтора часа, проведенные в думском пресс-центре, Маша
узнала много нового и интересного. До Феликса дошло, наконец, что ее прислал
концерн “Парадиз”, что она выпускница Гарварда и намерена изучать русский
политический пиар.
– А, прости, кто субсидирует тебя? – спросил он,
прищурившись, и Маша поняла, что он протрезвел окончательно.
– Концерн. Кто же еще?
– Класс. Мне бы так… Слушай, а ты с Хоганом лично знакома?
– Конечно, – скромно кивнула Маша, – я иногда сопровождаю
его на всяких важных переговорах, конференциях.
– Погоди, а кто же тебя встретил?
– Сотрудник нашего посольства.
– Где ты будешь жить?
– Он же снял мне квартиру через знакомых.
– Интересно, где, в каком районе?
– В центре.
– Класс, – одобрительно кивнул Феликс, – и как квартира,
хорошая? Сколько комнат?
– Слушай, ну какая тебе разница? – слегка рассердилась Маша.
– Я же не спрашиваю тебя, сколько комнат в твоей квартире.
– А ты спроси. Я отвечу, – Феликс заулыбался, показывая ряд
отличных зубов, ровных и белых, – могу даже в гости пригласить. Хочешь, прямо
сегодня. Я живу один. Квартирка так себе, трехкомнатная, сто тридцать метров, в
новом элитном доме, холостяцкая, но уютная. Ты вечером что делаешь?
– Ужинаю с сотрудниками посольства, – отрезала Маша.
Этот Феликс стал ужасно раздражать ее. Ей показалось, что
насчет трехкомнатной квартиры в элитном доме он врет. Просто так, из любви к
искусству. Более того, он приглашает ее в гости сегодня вечером, совершенно
точно зная, что она откажется. И еще, он постоянно гримасничал, как будто на
его лицо была натянута мягкая резиновая маска, снабженная изнутри сложным
самодвижущимся механизмом.
– А, понятно, – он вытянул губы трубочкой и сдвинул брови к
переносице. – У тебя там небось полно знакомых, в посольстве? Слушай, а ты не
могла бы взять меня туда на какую-нибудь тусовку?
– Видишь ли, я не собираюсь ходить на посольские тусовки, у
меня здесь совсем другие задачи. Я пишу диссертацию.
– Ты? Чего, серьезно, что ли? Сколько же тебе лет, малышка?
– он вдруг засмеялся, до того странно, фальшиво, до того некстати, что Маша
слегка напряглась.
– Двадцать пять.
– Ого, уже какая взрослая, – он перестал смеяться, словно
внутри у него выключилась машинка игрушечного смеха, и тут же скорчил
серьезную, важную морду.
– Я вот тоже все хочу что-нибудь такое написать, повесть,
например, или роман. Мог бы стать известным писателем, сейчас это просто.
Настоящих писателей нет, и я бы на фоне нынешнего дерьма стал Толстым и
Достоевским сразу, в одном лице, – последовала очередная гримаса, рыжие брови
сдвинулись к переносице, уголки губ поползли вниз.
– Очень интересно, – вежливо улыбнулась Маша, – у тебя уже
есть в голове готовые сюжеты?
– Сколько угодно! – он закатил глаза, прикусил губу, застыл
на несколько секунд в глубокой задумчивости и вдруг выпалил:
– Слушай, ты есть хочешь?
– Да, наверное, – кивнула Маша.
– Тогда пошли. Я угощаю. Я редко угощаю женщин, но ты мне
нравишься.
В лифте он прилип к зеркалу и забыл о Маше, пригладил
ладонями волосы, оскалился, принялся рассматривать свои отличные зубы. Когда
лифт остановился, внезапно ткнул Машу пальцем в спину и сказал:
– Пиф-паф, мы приехали.
В подвальном буфете было почти пусто. Феликс набрал себе
гору бутербродов. Маша ограничилась овощным салатом, соком и чашкой кофе.
– А Вику ты, значит, никогда не видела? – спросил он,
расставляя тарелки на столе. Маша грустно помотала головой.
– А Бриттена?
– Пару раз, мельком.
– Слушай, а что там в Америке говорят об этом убийстве? – он
принялся выковыривать жир из ломтика сырокопченой колбасы и складывать его на
край тарелки. – Какая вообще была реакция?
– У кого?
– Ну, например, у Хогана, и вообще у всех.
– Какая может быть реакция на убийство? – Маша пожала
плечами. – Шок, возмущение, жалость. У Томаса осталось трое детей.
