Как они на него смотрели, как слушали! Хлынул ледяной дождь,
и никто не заметил этого. Именно тогда впервые посетило его пьяное
фантастическое чувство, слаще которого ничего нет. Они маленькие, он большой.
Они толпа, он Лидер. Масса и Он. Он и масса.
Правда, вскоре началось свирепое похмелье. Настоящая
наркотическая ломка. Тоска, апатия, дурные сны. Ему снилось, что он один из
них, что он голодный золотушный младенец на руках беженки. Он видел ее грубое
лицо, чувствовал зловоние ее щербатого рта, холод, голод, свою беспомощность и
ненужность. Грязь Востока, умноженная на грязь войны. Вши, чесотка. Женщины в
теплых штанах под фланелевыми халатами. Голодные дети в обносках. Больные
старики. Все злые. Все большие, он маленький. Самый маленький, самый ничтожный
из них.
Выступление на следующем митинге, уже в Москве, на каком-то
крупном заводе, где несколько месяцев не выплачивали зарплату, оказалось
отличным лекарством, Он язвительно разоблачал власть: руководство завода,
руководство страны. Он говорил то, что они хотели услышать. Опять он стал
большим, а люди в толпе маленькими. Но главное, он полюбил их, маленьких,
слабых, доверчивых, и себя, большого, сильного, важного.
От любви он хорошел. Расправлялись плечи, сверкали глаза. Он
искренне желал им помочь, вытянуть их из заколдованного круга социальной
несправедливости, научить думать и чувствовать, как он, глобально и возвышенно.
Они это понимали и отвечали ему восторженной взаимностью. Тогда, в конце
восьмидесятых – начале девяностых, у них, как и у него, оставались еще
значительные ресурсы неизрасходованных иллюзий, и это рождало сладкое чувство
единения.
В своих ранних выступлениях он старался быть убедительным и
логичным. Он сам сочинял свои речи и наговаривал их на диктофон.
– Слишком умно! – замечала жена, перепечатывая тексты на
компьютере. – Они тебя не поймут и рассердятся. Не надо логики, только эмоции,
не надо никаких нюансов и оттенков, только черные и белые краски, это им близко
и доступно.
Она редактировала тексты, упрощала их и насыщала пафосом.
Удивительно, как Галина Дмитриевна умела чувствовать, кому какой нужен пафос,
что хотят услышать закавказские беженцы, тюменские нефтяники, московские
студенты, питерские безработные с высшим образованием.
– Галя, но так нельзя! – восклицал он, тыча пальцем в
отредактированный текст. – Это же глупость!
– Можно, – отвечала она, проницательно щурясь, – это
политика, это закон толпы. Скушают, как миленькие, и добавки попросят. Не
забывай, кто ты и кто они.
– Чем же я лучше? – кокетливо спрашивал он.
– У тебя есть харизма, – отвечала она с важным видом.
Это словечко только начало входить в моду, почти никто не
знал его реального смысла, и в широких слоях населения возникала ассоциация со
старым русским словом “харя”, бабки в деревнях так и говорили: за этого не
будем голосовать, у него харизма толстая и противная.
– Ты хотя бы понимаешь, что это такое? Объясни, потому что я
не понимаю, – говорил он, продолжая кокетничать.
– В переводе с греческого это богоизбранность, дар Божий. В
переводе с современного русского – обаяние политического лидера, его лицо, его
имидж. Получается не совсем адекватно, зато красиво.
До начала девяностых одной только харизмы было довольно,
чтобы стать популярным политиком, создать свою партию-, получить голоса на
выборах. Евгений Николаевич Рязанцев принадлежал к когорте демократических
мальчиков, выросших на магнитофонных записях Галича и Высоцкого, на бледных
самиздатовских ксерокопиях книг Солженицина и Авторханова. Всякая идеология ему
претила, в том числе идеология денег. Какие деньги? Зачем, если есть народная
любовь, когда есть харизма, единственная его идеология?
Каждое утро Евгений Николаевич смотрел в зеркало, на свое
интеллигентное, благородное лицо, на свою бесценную харизму. Ее следовало
холить и беречь. Он боялся поцарапать ее во время бритья. Он запрещал себе есть
что-либо после шести вечера, чтобы утром харизма не была отечной и одутловатой.
Он удалял щипчиками волоски из ноздрей, расчесывал щеточкой свои густые
красивые брови, чтобы не торчали в разные стороны, вбивал специальные гели в
кожу вокруг глаз. С помощью жены он научился ухаживать за своей харизмой вполне
грамотно и справлялся с проблемами не хуже профессионального косметолога.
Единственное, что портило его, это легкая желтизна кожи и белков глаз,
последствия тяжелой желтухи. Он подцепил ее еще до брака, в университете, во
время поездки в подмосковный колхоз, от одной молоденькой колхозницы,
вульгарной, но сладкой и сочной, как одноименная дынька.
Желтуху давно залечили, однако желтизна, память о дыньке,
иногда проступала сквозь холеную кожу. На это обращали внимание, пускали
неприятные слухи, и в нескольких своих интервью Евгений Николаевич пожаловался,
что в студенческие годы его за антисоветские взгляды преследовало КГБ. Во время
одной из диспансеризаций по приказу Пятого управления его специально заразили
гепатитом “В”.
Обидно было то, что искусством зарабатывать капитал влияния
и получать проценты со всего, даже с такой неприятной и неприбыльной вещи, как
гепатит “В”, Евгений Николаевич овладел в совершенстве именно тогда, когда
пришло время переводить его в капитал реальный, в твердую валюту. Партия
“Свобода выбора” нуждалась в деньгах.
Выбор спонсоров оказался невелик. Деньги могли дать
отечественные предприниматели, которые в результате фантастических безумств
приватизации успели к девяносто второму году хапнуть столько, что не знали, куда
девать, и западные фонды, заинтересованные в парламентском лобби и инвестициях
в российскую экономику и политику.
Первые слишком криминальны, вторые слишком бюрократичны,
третьего не дано. Надо было срочно кому-то продаваться, но ужасно не хотелось.
Евгений Николаевич метался, мучался. Он с детства панически боялся
ответственности и не умел принимать твердых решений. Доверить выбор спонсоров
кому-то другому он тоже не мог, мешали амбиции, становилось страшно: вдруг
соратники, почуяв слабину, сметут его с пьедестала лидера, он упадет и разобьет
вдребезги свою бесценную харизму?
Партия “Свобода выбора”, как капризная царевна из сказки,
отвергала одного жениха за другим и в итоге отдалась первому встречному,
поскольку тянуть дальше было нельзя. Надвигалась очередная предвыборная
кампания.
Первым встречным оказался один из совладельцев американского
концерна “Парадиз” мистер Хоган. За благообразной улыбчивой физиономией
миллионера Джозефа Хогана скрывалась хитрая мордашка потомственного одесского
биндюжника Жорки Когана, эмигранта в третьем поколении. Дед его был портовым
вором в Одессе, в восемнадцатом году благоразумно слинял в Америку и стал
мелким торговцем. Отец закончил Колумбийский университет и стал адвокатом. Внук
закончил Гарвард и стал миллионером Джозефом Хоганом.
