Давно уже она так много не говорила с ним. Вероятно, ей
действительно надо было куда-то уйти и ужасно не хотелось оставаться дома,
ждать “смотрельцев”. Но и звонить агенту, отменять потенциальных покупателей
она не решалась. Существование под одной крышей угнетало ее даже больше, чем
Арсеньева. Присутствие бывшего мужа мешало ей устроить свою личную жизнь, и
жаль было терять драгоценное время. Ей было тридцать пять. И выглядела она на
тридцать пять, а когда злилась, то на все сорок.
Майор допил кофе и решил, что первую сигарету лучше выкурить
уже в машине.
– Эй, а посуду за тобой я должна мыть? Может, тебе еще и
шнурки погладить? – неслось ему вслед, и он понял, что Марина все-таки решила
остаться дома, принять “смотрельцев”.
* * *
От Геры Масюнина пахло перегаром. Он объяснил, что перебрал
накануне вечером и пришлось с утра опохмелиться спиртяшкой.
– Но ты не думай, я отлично соображаю, – утешил он
Арсеньева, – зуб даю, тут серия. Это тебе, конечно, не Чикатило, но тоже
интересный экземпляр. Короче, жди следующей жертвы с накрашенными губами. И вот
что я тебе еще скажу, майор. Он аккуратист, чистюля. Он любит порядок. Видишь,
не поленился пластыри отодрать и вообще придал барышне товарный вид, прежде чем
бросить в воду. Одел, может, даже и причесал. Эпилептоидный тип, разумеется, с
кошмарным комплексом сексуальной неполноценности. У него мама строгая была,
наказывала несправедливо, или какая-нибудь фифа в девятом классе больно его,
бедняжку, обидела, вот он и рассердился и решил показать им всем, кто в доме
хозяин.
Арсеньев глядел на молодую утопленницу и уже без всяких
комментариев видел, что Гера прав. Те же полосы на запястьях и вокруг рта, те
же царапины на крыльях носа. Все аккуратно, почти не заметно. Но главное, ему
вдруг стало казаться, что где-то совсем недавно он уже встречал эту девушку.
Или опять она только похожа на кого-то, кого он видел раньше?
– Но ты не обольщайся, Санек, достоверных признаков
насильственной смерти я писать не стану. Нету их. Если я внесу в протокол
содранные волоски на запястьях и прочую косметику, мне скажут, что это у меня
глюки на почве белой горячки. Была бы сперма, тогда да.
– Погоди, ты же сказал – изнасилование.
– Ага, – оскалился Гена, – характерные царапины на
внутренней поверхности бедер и прочие феньки, все, как положено. Но я тебе
объяснял, он, гад, аккуратный, он чистюля. В первой своей жертве он не
сомневался. А тут решил о здоровье подумать и употребил барышню через
резиночку. На всякий случай. Между прочим, оказался прав, во-первых, потому,
что если бы серология показала одну группу крови, я мог бы со спокойной душой
заносить в протокол все прочие феньки. А во-вторых, барышня действительно
заразная была. Вот смотри, только что пришли результаты экспресс-анализа.
Реакция Вассермана положительная. Сифилис у нее, Саня. А возможно, она еще и
ВИЧ-инфицированная, поскольку кололась, пила и вообще вела себя нехорошо,
аморально. Вот и потонула, сердечная, в озере Бездонка, то ли с горя, то ли под
влиянием абстиненции.
– Может, оно все так и было? – тихо спросил Арсеньев.
– М-мм, – грустно промычал Гена и прикоснулся пальцем к
блестящим кроваво-красным губам утопленницы.
Глава 23
Психиатр Валентин Филиппович Сацевич, лечащий врач
Рязанцевой, отлично помнил, что последним навещал больную не кто иной, как ее
муж. Евгений Николаевич наведывался к жене довольно часто, примерно два раза в
месяц. Его загородный дом находился всего в пяти километрах от клиники, а если
идти через рощу, по проселочной дороге, и того ближе. Пешком меньше часа, на
велосипеде не больше двадцати минут.
Всего за пару дней до происшествия с мобильным телефоном
Рязанцев приезжал к жене, часов в девять вечера, один, на велосипеде. Никто,
кроме него, не мог передать больной аппарат. Накануне днем, пока Галина
Дмитриевна была на прогулке в больничном парке, ее палату обыскали самым
тщательным образом и ничего запрещенного, опасного для больной, не нашли.
Палаты клиники были оборудованы видеокамерами. Постоянного
наблюдения за больными не вели, но все происходившее записывалось, и врачи
периодически просматривали пленки.
Выслушав рассказ медсестры, Сацевич сначала позвонил домой и
выяснил у своего отца, который смотрел все новости подряд, была ли какая-нибудь
неприятная информация, связанная с именем Рязанцева. Отец рассказал о прямом
эфире, об ужасном звонке и даже описал голос анонима – ни мужской, ни женский.
Затем доктор просмотрел кассету, на которой была записана последняя встреча
четы Рязанцевых, и обнаружил, что Евгений Николаевич не оставлял жене телефона.
Он принес ей немного фруктов, баночку черной икры, попросил у няньки посуду,
хлеба и масла, сделал пару бутербродов и кормил Галину Дмитриевну из рук. Она
согласилась есть только потому, что он обещал ей за это прочитать письмо от
старшего сына. Со стороны все выглядело очень трогательно. Он провел в палате
около двадцати минут. Говорили они в основном о детях, Галина Дмитриевна
беспокоилась из-за того, что у младшего сына может обостриться весенняя
аллергия, Евгений Николаевич мягко убеждал ее, что в Англии врачи не хуже
наших.
На прощанье они нежно расцеловались, и Галина Дмитриевна,
как всегда, попросила поискать у нее в комнате зеленую общую тетрадь в клеточку.
Что это была за тетрадь, существовала ли она на самом деле и что могло в ней
быть написано, не знали ни Евгений Николаевич, ни доктор. Комнату Галины
Дмитриевны десять раз обшарили, ничего похожего не нашли. В ее палате, в
тумбочке, лежало несколько разных тетрадей, купленных в магазине, новых и
чистых, в клеточку, с зелеными обложками, но Галина Дмитриевна к ним не
прикасалась, повторяя, что ей нужна ее тетрадь, вся исписанная, а эти чужие,
пустые.
Сацевич, конечно, попытался поговорить с самой Галиной
Дмитриевной, спросил, не помнит ли она, кто передал ей телефон и кто велел
включить телевизор именно в начале двенадцатого. Больная стала объяснять, что
телефон был посланием оттуда и ей в очередной раз дали понять, что хватит ей
жить, пора и честь знать. Это справедливо, поскольку она страшная преступница и
заслуживает смерти. Единственный способ спасти ее родных – умертвить ее,
мерзкую, греховную, и так далее.
Это был типичный бред Котара, то есть бред собственной
отрицательной исключительности, характерный для инволюционного психоза. Ничего
иного доктор не ожидал услышать.
Загадка с телефоном была крайне неприятной. Если бы дело
касалось обычной больной, Сацевич просто обратился бы в милицию. Но в данном
случае об этом не могло быть и речи. Главный врач, лечащий врач, несколько
медсестер и нянь – все, кто имел доступ в “VIP" – отделение, получали
дополнительные суммы за соблюдение строжайшей секретности. Для остального
персонала больницы Галина Дмитриевна существовала под другим именем. А сам Рязанцев,
когда приезжал к жене, проходил не через пост охраны, а через заднюю калитку,
которой пользовался только персонал и от которой у него был ключ.
