– Спасибо, – усмехнулся Григорьев, – это было мило и
остроумно. Я оценил вашу заботу. А борода вам идет. Бакенбарды – это, конечно,
чересчур, а бороду, может, стоит сохранить.
– В ваших советах не нуждаюсь, – проворчал Кумарин, – у нас
очень мало времени. Эта наша встреча – глупость, бессмысленный риск, и чем
скорей мы разойдемся, тем лучше для нас обоих.
– Да, я понимаю, – смиренно кивнул Григорьев, – но зачем же
было самому беспокоиться, рисковать? Есть же люди…
– Затем, что на этот раз все чрезвычайно серьезно, – перебил
Кумарин, – чем меньше будет привлечено людей, тем лучше. Цепочка должна быть
короткой, самой короткой. Я, вы, ваша дочь. Все.
– При чем здесь моя дочь? Вы обещали, что никогда ее не
тронете, – Григорьев взял у него Христофора и пустил на травку.
– Да, обещал, – Кумарин снял несколько белых шерстинок со
своего серого летнего пальто, – но сейчас нет другого выхода ни у меня, ни у
вас. И у нее, кстати, тоже. Для того чтобы решить проблему, надо совсем
немного, надо только доказать, что покойный Бриттен был Колокол. Я нарочно
сообщил вам заранее, чтобы у вас было время подумать.
– Это невозможно. Никто не поверит. Бриттен не имел доступа
к секретной информации. Ни к стратегической, ни к агентурной, ни к какой, –
Григорьев достал сигареты.
– Не вздумайте здесь курить, – прошипел Кумарин и вырвал у
него пачку. – Вы что, с ума сошли? Здесь запрещено, это привлечет внимание.
– Хорошо, не буду.
Никогда еще Андрей Евгеньевич не видел его в таком состоянии.
За семнадцать лет они встречались всего дважды. Кумарин вернулся в Москву из
Вашингтона в восемьдесят четвертом, когда стало ясно, что Григорьев сбежал к
американцам. После такого скандала он не мог оставаться на посту резидента. На
некоторое время ему пришлось уйти на преподавательскую работу, он читал лекции
в Академии КГБ. Потом, после смерти Андропова, стал потихоньку расправлять
крылья. В кадровой чехарде поменял несколько руководящих должностей, возглавлял
какие-то комиссии, комитеты, подкомитеты, немного поиграл в публичную политику,
к девяносто второму легко просочился в финансовые структуры и окончательно
растворился там. Международный институт гуманитарных инициатив, который он
возглавил в девяносто пятом, был пустой формальностью, потому что на самом деле
Кумарин руководил Управлением Глубокого Погружения.
Первый раз после побега они встретились в июне девяносто
первого, в Египте. Григорьев купил недельный тур по Нилу на теплоходе для себя
и Маши. Во время поездки на джипах в пустыню к бедуинам они познакомились с
милейшим пожилым поляком, профессором, который преподавал философию в
Варшавском университете. Его приятную профессорскую внешность несколько портило
лиловое родимое пятно на скуле размером с небольшую сливу. Узнав в нем Всеволода
Сергеевича, Григорьев испытал легкий шок, но вскоре успокоился. Даже если
кто-то из группы следил за ними, вряд ли можно было найти в этом случайном
знакомстве нечто подозрительное. К тому же оба перед прямым контактом хорошо
проверились и убедились, что никаких “хвостов” рядом нет.
После ужина в просторной, увешанной пыльными пестрыми
коврами палатке Маша вместе с остальными туристами увлеченно разучивала
бедуинские танцы, Григорьев тихо беседовал с польским профессором в уголке. Они
сидели очень близко, голова к голове, и говорить приходилось на ухо, поскольку
звучала громкая музыка.
Повод был действительно важный. В конце июля планировалась
встреча на высшем уровне. Президент США Джордж Буш и президент СССР Михаил
Горбачев должны были подписать Договор о взаимном сокращении стратегических
вооружений. С обеих сторон велась лихорадочная подготовка, заседали комиссии,
подкомиссии, рабочие комитеты, готовились горы аналитических справок и прочих
документов. С обеих сторон в силовых структурах были люди, для которых
подписание договора стало бы глобальным, оскорбительным поражением.
Кумарин был заинтересован в успехе переговоров прежде всего
потому, что хотел добить и уничтожить старую советскую номенклатуру, верхушку
КГБ, МИДа, Министерства обороны, всех этих инфантильных маразматиков,
генералов, членов Политбюро, которые никак не могли наиграться в свою ядерную
“Зарницу”. Это был редкий случай, когда его интересы полностью совпадали с
интересами Билла Макмерфи, который, в свою очередь, тоже устал от таких же
маразматиков в ЦРУ. Оставалось только помочь друг другу.
Сидя на пестрых циновках в уголке бедуинской палатки,
посреди ночной пустыни, под треньканье арабской музыки, двое пожилых
благообразных туристов, двое случайных знакомых, по документам один американец,
другой поляк, почти неслышно шептались по-английски, улыбались, хмурились. Разговор
их длился всего минут тридцать.
Когда танцы кончились и пора было рассаживаться по джипам,
экскурсовод-араб крикнул, что перед дорогой советует разойтись на несколько
минут – леди в одну сторону, джентльмены в другую.
Кумарин и Григорьев перелезли через пологий зыбучий холм,
отошли от остальных метров на двадцать.
– Правда, если договор будет подписан, они взбесятся и
пустят в Москву танки, им терять нечего, – задумчиво произнес Кумарин, поливая
песок звонкой струйкой, – а, как вы думаете?
– Вот тут они себя и прикончат, – ответил Григорьев, пуская
свою струйку значительно выше и дальше.
– Почему? – недоверчиво нахмурился Кумарин и стал
застегивать ширинку. – Танки-то пока у них, армия их, это главное.
– Главное не это, – покачал головой Григорьев и поморщился,
пытаясь справиться с застрявшей молнией, – главное – умение драться и
рисковать. А они воспитаны в страхе, они умеют интриговать, строить козни,
льстить, лгать, добивать лежачего. Для открытой драки они слишком изнежены и
трусливы. Если они решатся на серьезную заваруху с танками, то сами же первые
испугаются до смерти, – Григорьев застегнул, наконец, штаны и посмотрел в
черное небо, усыпанное гигантскими выпуклыми звездами. – Да, все забываю
спросить, что у вас с лицом?
– Ссадина, – объяснил Кумарин. – Нырял без маски, ободрался
о кораллы. Доктор в отеле замазал какой-то лиловой гадостью. Получилось очень
похоже на родимое пятно. Отличная “особая примета”, сразу бросается в глаза.
Ваша дочь, например, запомнит меня как польского профессора с большим родимым
пятном на скуле. Если вообще запомнит.
– Папа, ты где? – донесся тревожный крик Маши. – С тобой все
в порядке?
– Да, дорогая, сейчас иду!
– Красивая у вас выросла девочка, – заметил Кумарин чуть
слышно, по-русски.
– Никогда ее не трогайте, – ответил Григорьев еще тише, тоже
по-русски.
– Не буду, – Кумарин улыбнулся, сверкнув в темноте зубами, –
даю вам честное слово, не буду.
