– Ах да, конечно, – поморщился доктор, – я о ней слышал, но
никогда ее здесь не видел. Эта та, которая постоянно покупает и проносит ей
зеленые тетрадки?
– Именно, – закивала Франкенштейн, – она очень хорошая,
внимательная женщина.
– Какие тетрадки? – хором спросили Маша и Арсеньев.
– Это один из элементов бреда, – объяснил доктор, – Галина
Дмитриевна постоянно просит найти у нее дома, в ее комнате, какую-то общую
тетрадь в клеточку, в зеленой обложке, исписанную лиловыми чернилами.
– Может, это ее дневник? – осторожно предположила Маша.
– Я уже спрашивал Евгения Николаевича, никакого дневника его
жена никогда не вела.
– Да, а Светлана Анатольевна купила несколько разных
тетрадок, зеленых, в клеточку, – закивала Франкенштейн, – но ничего не
помогает. Галина Дмитриевна просит свою тетрадь, к другим не прикасается,
говорит, они чужие, пустые.
– Погодите, я не понял, эту подругу, Светлану Анатольевну,
пускать, или нет? – спросил доктор и опять нетерпеливо взглянул на часы.
– Ни в коем случае, – сказала Маша.
– Вы думаете… – Франкенштейн охнула и покачала головой. –
Этого не может быть, она так заботится о Галине Дмитриевне, они дружат с
юности, Галина Дмитриевна к ней очень привязана, всегда ее ждет, нельзя же
совсем лишать ее общения с близкими, ее муж слишком занят, чтобы навещать ее
часто.
– Пожалуйста, никого, кроме мужа, – сказал Арсеньев, – и
гуляйте теперь где-нибудь в другом месте, подальше от забора, поближе к охране.
Перед тем как покинуть больничный парк, Маша все-таки
решилась подойти к старой яблоне, притронулась ладонью к шершавому стволу,
взглянула вверх. За открытым окном палаты, на третьем этаже, сквозь решетку
маячил зыбкий силуэт.
* * *
– Нет статьи, – пробормотал Арсеньев, когда они сели в
машину, – нет никакой статьи. Конечно, графологическая экспертиза подтвердит,
что дарственная надпись на книжке сделана Лисовой. Но это ничего не даст. В
принципе можно попробовать сто двенадцатую “умышленное причинение вреда
здоровью”… – он закурил и взглянул на Машу. – Почему вы молчите?
– Думаю.
– О чем?
– О зеленой тетради в клеточку. Там, наверное, были
подробные воспоминания об утонувшей девочке Любе. Описывались ее любимые вещи:
томик Есенина, кукла, открытка. Конечно, невозможно было достать именно эти
предметы, но серый сборник Есенина пятьдесят девятого года издания наверняка
выходил огромным тиражом, точно такой был даже у нас, в университетской
библиотеке. Она могла купить в букинистическом магазине. Куклу и открытку,
конечно, достать сложнее.
– Старые открытки тоже продаются в букинистических
магазинах, – задумчиво кивнул Арсеньев, – а кукол образца шестидесятых я видел
у старушек на окраинных барахолках. Да в общем, и наборы открыток, и старые
книги можно купить на барахолках. Выбор огромный. Ладно, поехали к Рязанцеву,
спросим, что за зеленая тетрадь и куда она подевалась.
– Это надо у Лисовой спрашивать. Но она не скажет. Скорее
всего, она уничтожила дневник Галины Дмитриевны, предварительно выучив его
наизусть.
Ступив на крыльцо веранды, они услышали низкий вкрадчивый
голос:
– Женя, ну еще ложечку, за мальчиков, сначала за Димочку,
чтобы прошла его аллергия…
Рязанцев сидел в кресле, всклокоченный, сонный, с опухшими
красными глазами. Перед ним стояла Лисова, с фарфоровой миской и ложкой.
– Ты же знаешь, я не люблю сметану, отстань, – он
отворачивался, брезгливо морщась.
– Доброе утро, – сказал Арсеньев, – Светлана Анатольевна,
объясните, пожалуйста, куда делась зеленая общая тетрадь в клеточку?
– Какая тетрадь? – сердито рявкнула Лисова. – Вы не видите,
Евгений Николаевич завтракает?
– Приятного аппетита, – сказала Маша, – Евгений Николаевич,
вы должны знать, что ваша жена не пыталась покончить с собой. Таблетки, которые
она пила, были действительно экстрактом валерьянки. А на чердаке просто
перегорела лампочка, и Галина Дмитриевна встала на табуретку, чтобы вкрутить
новую. Вешаться она не собиралась.
– Погодите, погодите, что за бред! – помотал головой
Рязанцев, отстраняя ложку со сметаной.
– В прямой эфир вам звонила Светлана Анатольевна, – сказал
Арсеньев, – она же подкинула мобильный телефон в больницу Галине Дмитриевне.
– Женя! – крикнула Лисова дурным голосом. – Это провокация!
Надо вызвать охрану!
– Так, я не понял, что происходит? – откашлявшись в кулак,
глухо спросил Рязанцев. – Светка, это ты звонила мне в прямой эфир? Ты?
– Женечка, ты же сам всегда боролся за справедливость и
говорил, что лучше горькая правда, чем сладкая ложь! – Лисова выразительно
взмахнула ложкой, и брызги сметаны полетели Рязанцеву в лицо, но он как будто
не заметил этого и бесстрастно повторил:
– Ты звонила мне в эфир?
– Кто-то должен был сказать тебе правду, и не просто
сказать, а так, чтобы ты осознал. – Она поставила на стол миску, положила в нее
ложку, достала из кармана фартука бумажную салфетку, серую и мятую, и принялась
вытирать ему лицо.
Рязанцев резко оттолкнул ее руку, схватил телефон и набрал
номер.
– Егорыч?! – крикнул он в трубку – Где ты, мать твою? Да,
срочно! – он отбросил аппарат.
– Евгений Николаевич, вы поняли, что ваша жена Галина
Дмитриевна не пыталась покончить с собой? – тихо обратилась к нему Маша. – Эта
женщина, – она кивнула на Лисову, – выкрала ее дневник, зеленую общую тетрадь в
клеточку, прочитала историю про утонувшую подругу…
– Про убитую подругу! – закричала Лисова. – Женя, все эти
годы ты жил с убийцей! Я пыталась восстановить справедливость, оградить тебя и
детей от этого кошмара! Нельзя жить с убийцей! Она больна, Женя, она опасна!
Рязанцев никак не отреагировал. Дрожащими руками схватил
пачку сигарет, но тут же отбросил и тихо, жалобно застонал:
– Ты звонила мне в эфир! Ты опозорила меня на всю страну!
– У меня не было другого выхода, иначе ты бы меня не
выслушал, я много раз пыталась тебе сказать правду, но мне не давали, ты все
время так занят, до тебя не докричишься…
Послышался топот. На веранду влетел взмыленный начальник
охраны.
– Что здесь происходит? Рязанцев указал трясущейся рукой на
Лисову и медленно произнес:
– Егорыч, убери ее отсюда, и чтобы больше я ее никогда не
видел, никогда, ты понял? Это она звонила мне в прямой эфир.
