— Ты хочешь стать мне другом? — Усмешка обнажила чудовищные клыки. В нем больше не было ничего человеческого. Передо мной стоял зверь, вырвавшийся на свободу и готовый перегрызть себе ногу, лишь бы выбраться из капкана.
— Я хочу быть тем, кто не причинил тебе зла. Так же как и Пых. А еще тысячи других, кто никогда не видел и не слышал о тебе.
— Я дэймос. Не существует живых, что верили бы мне. Нет никого, кто хотел бы остаться рядом со мной. Ты, верно, сумасшедшая.
Вздыхаю и криво улыбаюсь. Что ж, это не новость.
— Я сниму оковы, Кэт. И сожру твою душу, как и собирался сделать с самого начала. И она будет не последняя душа в веренице многих тысяч душ. Ты глупа, Кэт. Ты думаешь, что твоя жалость заставит меня измениться. Но жалость лишь уродует и оскорбляет, Кэт. Нельзя жалеть сильного. Если не хочешь, чтобы он стал еще злее.
— Это не жалость.
Вытаскиваю из ножен кинжал и приставляю к своей шее. Гхыр, перестаралась. И теперь по лезвию скользят первые капли моей крови. Монстр жадно смотрит на них, едва не облизываясь от предвкушения.
— Ты освободишься от оков и сам. Верю. Но тебе понадобится время. А его у тебя нет, если умру я — оковы снова сомкнутся. И ты будешь до конца веков ждать идиота, что согласится освободить тебя.
— Ты не сделаешь этого, — спокойно. — Ты слишком любишь жизнь.
Монстр посмотрел на собственную лапу. Луна, вышедшая из-за туч, осветила тонкий серебристый браслет, который плавился и постоянно менял форму, словно не знал, как лучше перестроиться, чтобы остаться целым и невредимым.
— Думаешь? Так ты же все равно меня съешь. Так что у меня шикарный выбор: умереть быстро и относительно легко или подождать, когда ты высосешь душу и будешь столетиями… — или сколько там времени занимает процесс, — переваривать ее в своей утробе…
Монстр выдохнул и, подцепив второй лапой браслет, рванул его так, что тот натянулся до предела и зазвенел, словно туго натянутая пружина, задетая кем-то или чем-то, еще немного…
Закрываю глаза и резко погружаю нож в горло, одновременно дернув его вбок…
— Стой.
Шепот, от которого жар прошел по коже. Дыхание взметнуло волосы и отбросило их назад. Медленно открываю глаза и смотрю в черные, жуткие, с алыми искрами в уголках. Его до предела расширенные зрачки подрагивают от напряжения. Сам он крепко держит мою руку, не давая дернуть лезвие вбок.
— Поздно, — пытаюсь булькнуть я.
Но лезвие осторожно вынимают, а его дыхание заставляет рану на шее срастаться со скоростью, которая не снилась еще ни одному врачевателю.
— Я дам клятву.
Торжествуя, перекашиваюсь в улыбке.
— Но только потому, что хочу жить.
Удивленно смотрю на него, вслушиваясь в тон голоса. Странно… зачем тогда это объяснять? Словно отрицает что-то, словно пытается убедить себя в чем-то. А впрочем — какая разница? Я буду жить! Меня не съедят, слово не нарушено, и это повод для того, чтобы… рухнуть в обморок.
Еще один его выдох заставил меня вновь прийти в себя. Он укусил себя за палец, я поморщилась от звуков, с которыми клыки прокусывали бронебойную кожу, покрытую мелкой серебристой чешуей. На пол упали первые алые капли, которые быстро начали меняться, растекаясь и очерчивая линии и завитушки букв неизвестного мне языка.
— Здесь клятва, — сказал он. Лицо его вновь становилось человеческим, как и тело. Глаза больше не пугали, и смотрел он так же, как обычно — спокойно и холодно.
— Я не могу ее прочесть.
— Можешь. Только ты и можешь.
Хмурюсь и с трудом встаю. Из-под куртки выскальзывает Пых и шлепается на пол. Недовольный писк, впрочем, тут же оборвался, едва он заметил стоящего неподалеку Кэрта. Наклоняюсь, поднимаю бедолагу и сажаю его в капюшон.
Смотрю на символы… хм. А они и впрямь начинают обретать какой-то смысл.
— Клятва. Но она всего на тысячу лет.
— Не испытывай мое терпение, — холодно произнес дэймос. — Будь довольна тем, что все еще жива. И твои внуки и правнуки также будут жить. Долго. И обыденно.
— Но… но тут сказано, что ты не тронешь лишь меня и моих близких.
Алые глаза опасно сверкнули, и их вновь прорезала черная нить зрачка.
— Кэт, да плюнь ты. Ну подумаешь, ошибся. Пускай будет так. Он же нас угробит! — торопливо зашептал на ухо Пых, стараясь не сильно при этом дрожать.
Скрещиваю руки на груди и зло смотрю на Кэрта.
— А мне плевать. Он сам сказал, что жалость — уродует. — Что я несу? — Так что либо мои условия, либо…
Через минуту камера взорвалась. Через пять — грохнуло так, что пол дворца кое-где начал проседать, а из проема двери, ведущей в подземелье, вылетел черный, встрепанный мышь и со скоростью ветра унесся куда подальше.
Через десять — все стихло. И граф таки сумел спуститься вниз и сунуться в свои казематы, представлявшие теперь большей частью… руины.
Он закашлялся, попытался пробиться внутрь, но подвалы все еще трясло и с потолка то и дело сыпалось каменное крошево. Он побледнел, вспомнив, что оставил там Кэт. Но соваться дальше было самоубийством чистой воды.
— Кэт!
Подвал загрохотал, и пол снова начал проваливаться, осыпаясь в глубокие трещины в земле. Граф отступил назад. Странно, но в полутьме двигались не только камни. Невдалеке проступали очертания чего-то еще. Сощурившись и стерев пыль с лица, он различил фигуру. Высокую, темную, с развевающимися крыльями за спиной.
Она шла, и камни вбивало в стены и потолок. За ее спиной все снова падало, замок лихорадило, словно на вулкане. Но не это привлекло внимание графа, а то, что на руках у темной фигуры лежало тело девушки, голова которой запрокинулась назад. Алые глаза встретились с васильковыми и… граф отступил, давая дорогу. Сейчас он не поставил бы и ломаного медяка на то, что выйдет победителем из схватки с этим созданием. Тем более что… оков на дэймосе больше не было…
Глава 26
Иногда меня тянет пофилософствовать. Такое бывает редко. Еще реже я додумываюсь до чего-нибудь умного. Но согласитесь, забавно, когда мысли, цепляясь одна за другую, как жемчужины на нити, превращаются в красивое ожерелье. Нередко нить прерывается, бусины рассыпаются, и все приходится начинать сначала. Мы берем жемчужину… но это уже другая жемчужина, совсем не та, что была вначале. А даже если и та — следующая наверняка отличается. И хотя жемчужины похожи, как слезы ребенка — белые, чистые, — они разные. Все, как одна. А значит, и ожерелье будет отличаться. Как отличается одно мгновение в цепи великого океана времени от другого. Нет ничего одинакового. Симметрия — глупость, придуманная ребенком. Дети вообще любят выдумать что-то, чего в природе не существует. К примеру, сказки. Или волшебство, которое двигает горы и разделяет реки. Они любят фантазировать о добрых драконах и порядочных рыцарях. Им рассказывают о прекрасных принцессах и смелых братьях. И они верят. И тоже начинают выдумывать сказки, предания, былины…
