Ичивари грустно усмехнулся. Чтобы нарисовать карту, требуются стол, чернила, бумага... Стол стоит в комнате, она - часть дома. Окна этого дома куда удобнее застеклить, чем затянуть бычьим пузырем. Если так пойдет дальше, старосты леса - лучшие деревья - снова окажутся под угрозой. Это слова мудрого Магура, деда по линии матери. Отец, вождь рода махигов Даргуш, утверждает, что старик сошел с ума и впал в детство. Он так и сказал при всех, на большом осеннем совете. То есть - почти так... Сам Ичивари не слышал, но ему передали надежные люди. И еще после долгих расспросов родичи по линии отца нехотя подтвердили: дед встал, рассмеялся, сложил свое старое одеяло из валяной шерсти. Кинул на плечо, чуть поклонился вождям и старикам.
- Муж моей дочери вырос и более не нуждается в советах, - с долей насмешки сказал старик, едва ли не первый раз вслух признав, что Даргуш ему не сын. Хотя до того дня иначе, чем сыном, Магур вождя не называл. - Значит, я свободен. Наконец-то я могу уйти из вашего пропахшего дымом поселка. Здесь земля вытоптана, а лес мертв. Я махиг, а не бледный, мне тут не место.
Он ушел в лес, гибкий и стройный, как молодое дерево, хотя на стволе его жизни уместилось в ту осень семьдесят шестое годовое кольцо. Ушел один, не оборачиваясь - это видел сам Ичивари, прибежавший и замерший у опушки в нерешительности. То ли мчасться за дедом, то ли утешать плачущую навзрыд, без сил севшую в траву мать. Так и получилось: дед ушел один, а слова его остались висеть в воздухе, как тревожный дым далекого пожара...
Перемены в укладе жизни грянули настолько резко, что никто, кажется, действительно не был готов к ним. И никто не знает, как и куда вести народ, а значит, нельзя безоглядно винить отца в жестокости и называть слепым. Это тоже слова деда Магура. Когда зимой Ичивари нашел его стоянку в лесу, было много времени на разговоры. Огонь крошечного охотничьего костерка без спешки грыз комель сухой елки, дед сидел и свежевал оленя. В тонких мокасинах, в штанах из кожи, голый по пояс, только на спину наброшено неизменное одеяло. И было ему ничуть не холодно... В жилах истинного махига течет не холодная кровь, но горячий огонь жизни. Ичивари верил, что и его кровь горяча. Он обязан верить. Иначе не сможет принести дары и испросить о разделении души...
Двигаться по лесу - это удовольствие. Конечно, сказанное верно лишь для истинного махига, единого с зеленым миром и сознающего себя живым в живой природе. Ичивари подмуал так - и поморщился. 'Природа' - слово бледных. Прежде говорили иначе. Точнее, ничего не приходилось думать, говорить и пояснять. 'Ма-хига', два важнейших понятия, и, слитые в единое слово, они означают - обретший тело дух леса, воплощенный. Теперь даже для главных слов есть строка в словаре, это тоже изобретение людей моря.
Дед привел в поселок старого бледного еще десять годовых кругов назад, когда многие полагали морских людей скотом. Привел, поселил в своем доме и представил всем: вот человек леса, он имеет большую теплую двойную душу и значит, обладает правом жить среди нас и даже обязан так поступить, чтобы не впустить в поселок забвение. Отец тогда первый раз вслух и при всех спорил с дедом... Но нелепый сухонький человечек остался. День за днем он шаркал следом за дедом, семенил слабыми ногами, задыхаясь и прикашливая. Из дома в дом. Из дома в дом. Здоровался, вежливо, с поклоном принимал воду с тертыми ягодами, настоянную на коре - целебное и уважительное угощение. Садился в уголке, разворачивал листки. И записывал весь разговор деда со старыми в доме. Это казалось нелепым: зачем записывать на бесценную бумагу то, что известно каждому?
Сам Ичивари ходил за дедом без всякого приглашения и дозволения. Не гонят - так почему бы не пойти и не послушать? Довольно скоро он обнаружил: дед Магур неизменно мудр и он не ошибся: то, что рассказывают старики, действительно вот-вот скроется в тенях прошлого. Растворится безвозвратно. Никто не делает более для рыбной ловли крючков из кости. Не ставит силков на мелкую дичь, сплетая косицы веревок из болотных трав или собственных волос. Знания бледных оказались удобнее. И дед прав, надо записывать утрачиваемое, чтобы потом не пришлось стыдиться... Повзрослев, Ичивари перебрал заново воспоминания, прочел записи и понял: не только ради крюков из кости велись длинные стариковские разговоры. Дед дотошно выспрашивал о погоде, звериных тропах и водопоях, уговаривал припомнить, велики ли были стада оленей и сколько видов тех оленей знали старики, какую птицу били на озерах и в какое время года... Дед хотел сохранить и этот опыт. А еще, может статься, он опасался перемен. Слишком резких и необратимых.
Когда бледные вошли в лес, они разорвали башмаками дерн, создали шум, бесцеремонно вмешались в зеленый мир. Живой лес отшатнулся, затаился. А бледные перли вперед, все дальше от берега моря. Подкованные сталью копыта коней губили мох, ружья причиняли смерть зверям без счета и меры, а затем пришел и черед людей...
Большой кровью пришлось оплатить племенам леса, гор и степи изгнание чужаков. Но кони остались, хотя их копыта более не подковывают сталью. И ружья остались. Резкий и едкий запах пороха не покинул лес. Он сделался подобен тончайшей пелене, готовой разделить недавно единое: зеленый мир - и его детей махигов, воспринявших чужое знание и оружие.
- Прежде мы делили духов леса на темных и светлых, это не вполне верно и слишком просто, но пусть так... - вздыхал дед, свежуя оленя тогда, зимой. - Теперь все иначе. Есть духи леса и есть духи поселка, так я думаю. Если вторые вселятся в нас, мы утратим право зваться махигами. Мы сделаемся мертвыми для леса, как мертвы для него бледные, не имеющие живой правой души. Мы станем подобны им, а лес для нас окажется просто древесиной для печей и мясом для прокорма. Уже теперь мертвы наши верования, от них остались лишь обрывки некоторых обрядов, да и те не кажутся молодым важными и близкими. Потому что принадлежат прошлому, иной жизни... Уходящей.
- Получается, отец прав, - обрадовался Ичивари. - И ты признаешь его правоту! Надо прогнать за море всех бледных. Всех до единого! Они лишены главной души, они ходячие мертвецы. Они хуже скота и страшнее темных духов...
- Твой отец разве точно так говорил? Или ты сгоряча приплел к его словам еще чьи-то? Ты шумишь и спешишь, как весенний паводок, - спокойно отметил дед. - Посмотри на эту ель, она упала и высохла, годна для костра. Нельзя её вкопать в землю и снова сделать зеленой. Время, внук, куда беспощаднее обезумевшей после дождей мутной реки. Оно уносит от берега сразу и безвозвратно и наши победы, и наши ошибки. Туда они смыты, в водопад прошлого, и нет возврата из вод его... Дело вождя не вкапывать мертвую елку прежнего, которое уже не оживет. Но выращивать из семян мудрости новое дерево жизни. Мы должны принять знание и остаться детьми леса. Это трудно. У нас мало времени, но и торопиться нельзя... Увы, твой папа торопится и иногда ошибается... Хотя бы ты сиди и просто слушай лес. Иногда это важнее, чем слушать себя... и даже меня.
Дед лукаво покосился на недоумевающего внука. Он умел так вывернуть мысль, что все прежнее и вроде бы явное пряталось, пропадало. Приходилось заново искать тропу, годную для движения рассуждений.
