Григорьев почти не пил, свою первую жену любил и за восемь
лет совместной жизни ни разу ей не изменил.
Он женился сравнительно поздно, выбирал, оценивал, боялся
ошибиться. Одна была красивой, но глупой. Другая наоборот. Третья так сильно
хотела замуж, что это отпугивало. Четвертая казалась слишком независимой и
энергичной для тихого семейного счастья. Пятую звали Катя. Рядом с ней все
прочие вдруг стали бесформенными, бесполыми и просто никакими.
Тоненькая, белокурая, с прозрачной кожей и ясными голубыми
глазами, она была такой нежной и трогательной, что сразу возникало желание ее
защитить. Она действительно нуждалась в защите. Еще в детстве, когда ее
спрашивали, кем она хочет стать, она отвечала: “Катенька не будет работать ни
под каким видом. Катенька будет просто красивая”.
Он влюбился так страстно, что готов был на ней жениться,
даже если бы кто-нибудь из ее близких родственников вдруг оказался диссидентом,
уголовником или евреем. Но повезло. Анкетные данные сероглазой феи были
безупречны, как и все в ней.
Ясным майским вечером 1971 года, на лавочке на Тверском
бульваре, после просмотра в кинотеатре “Повторного фильма” французской комедии
“Разиня”, фея в ответ на серьезное предложение Григорьева сказала свое нежное
“да”.
Андрей Евгеньевич был контрразведчиком. Он знал английский
как родной, свободно говорил по-испански и на всякий случай выучил венгерский.
Его давно собирались послать за границу, сначала в соцстрану, на Кубу или в
Венгрию. Единственным препятствием оставалось то, что он холостяк.
Через полгода капитан Григорьев вместе с молодой женой
отправился в свою первую заграничную командировку в Венгрию. Еще через полгода,
в Будапеште, у них родилась дочь Маша. Венгрия была самой “несоциалистической”
из всех стран Варшавского договора. Пока Григорьев аккуратно и добросовестно
вербовал агентуру в журналистской среде, писал подробные отчеты для начальства,
Катя с красивой колясочкой ходила по магазинам, почти настоящим, почти
западным. После московского гастрономического и промтоварного убожества
будапештское изобилие пьянило ее, она постоянно пребывала в радостном
возбуждении, пела по утрам в душе, вечерами, встречая мужа после работы, с
детским визгом бросалась к нему на шею, рассказывала, где сегодня была и что
купила.
Полтора года в Венгрии пролетели как один день. Семейство
Григорьевых вернулось в Москву с чемоданами импортного добра и надеждами на
следующую командировку, уже в настоящую заграницу, в Испанию, а может даже в
США.
Маша росла здоровым, жизнерадостным, но немного странным
ребенком. Она унаследовала внешность мамы и характер отца. С ней не было
проблем. Даже в младенчестве она почти не плакала, зато много улыбалась,
гримасничала, и Григорьев мог бесконечно наблюдать за ее подвижным личиком.
Казалось, там внутри у нее происходит постоянная напряженная мыслительная
работа. Было странно и жутковато представить, как может такая кроха вмещать в
себя огромный мир.
В трехлетнем возрасте, обнаружив под новогодней елкой
коробку с пластмассовым пупсом, она захлопала в ладоши, искренне поддержала
бабушкину историю про Деда Мороза, а вечером, когда Григорьев укладывал ее
спать, сообщила ему шепотом, что “на самом деле куклу купили в “Детском мире”,
и напрасно, лучше бы потратили денежку на коньки “гаги”. Андрей Евгеньевич с
изумлением понял, что его трехлетний ребенок не верит общепринятым сказкам и
умеет скрывать свои чувства. Он не знал, радоваться или пугаться.
В пять она разобрала на детали радиоприемник. Ей хотелось
вытащить и рассмотреть маленьких человечков, которые там внутри разговаривают,
поют и играют на музыкальных инструментах. В шесть сконструировала из
деревяшек, гвоздей, пружинок от шариковых ручек и аптечных резинок
пистолет-рогатку, стрелявший крючками из проволоки. Провозилась почти месяц,
постреляла в воздух и тут же охладела к своему творению, потребовала купить
десять моторчиков в магазине “Пионер” на улице Горького, батарейки, паяльник,
достать где-нибудь тонкое листовое железо и специальные ножницы. Когда ее
спросили зачем, она развернула несколько листов миллиметровки, исчерченные
карандашом, и объяснила, что сконструировала робота, который будет ходить и
размахивать руками. Ничего из этой затеи не вышло. Листовое железо достать не
удалось. Но Маша ни капельки не огорчилась. Ей как раз исполнилось семь, и пора
было готовиться к школе.
Григорьев помнил каждую подробность ее дошкольного детства
потому, что именно в 1979-м, когда Маша пошла в первый класс, они развелись с
Катей, и дочь он стал видеть редко.
Катя не работала и была “просто красивой”. Оказавшись на
родине, она скинула Машу в хорошие ведомственные ясли, потом в такой же детсад
и, коротая ожидание настоящей заграничной жизни, принялась порхать, как
положено фее. Порхала она по комиссионкам, по фарцовщикам, по каким-то
бесчисленным “гостям”, по квартирам и дачам, где собирались все те же
фарцовщики, продавцы комиссионок, модные парикмахеры, косметологи, стоматологи,
администраторы гостиниц и концертных залов, сотрудники “Интуриста”, экстрасенсы
и хироманты. Это была публика солидная, важная, идеологически надежная, тесно
связанная с КГБ. И все бы ничего, но Катя не могла появляться в таком
престижном кругу в одном и том же брючном костюме дважды. Каратность и чистота
камней в ее сережках и колечках была недопустимо низкой. Трех пар итальянских
сапог на одну зиму явно не хватало. А всего одна норковая шубка, даже при
наличии канадской дубленки, выдавала беспросветную нищету. Григорьев не
оправдал ее доверия, он слишком медленно воплощал в жизнь ее высокие стремления
и прекрасные мечты. Ей хотелось не “Жигуль”, а “Волгу”, не двухкомнатную
квартиру, а хотя бы пятикомнатную, ей хотелось покупать себе одежду не у
фарцовщиков и подружек, вернувшихся из-за границы, а непосредственно в
Нью-Йорке, на Пятой авеню, в бутиках Версаче и Диора.
Андрей Евгеньевич пытался ее утешить, объяснить, что и так
очень старается, но не может прыгнуть выше головы. Все будет, но чуть позже.
Катя не утешалась. Она не могла ждать, жизнь слишком коротка, молодость и
красота мимолетны. Она хотела прямо сейчас, ужасно расстраивалась, плакала,
кричала, хлопала дверьми, а потом не разговаривала с мужем неделями.
Маленькая Маша, если присутствовала при этих сценах, вела
себя тихо и дипломатично. Погладив по головке рыдающую маму, сочувственно
всхлипнув в ответ на ее отчаянные признания, что “папа нас с тобой совсем не
любит”, она не возражала, но при первой возможности незаметно ускользала к папе
и шепотом, на ушко, принималась рассказывать ему что-нибудь интересное из своей
бурной детсадовской жизни. Папу она никогда не утешала и сама ни разу не
заплакала во время родительских ссор. Григорьева пугала Машина железная,
недетская выдержка.
Но значительно больше пугало его таинственное превращение
Кати, нежной феи, в грубую ведьму, Катеньки, невесомой бабочки, в прожорливую
гусеницу. Ему все чаще снился один и тот же кошмар, будто вместо головы у него
кочан капусты. Быстрые челюсти гигантского насекомого деловито пережевывают
листья, один за другим, в результате чего остается маленькая мертвая кочерыжка.
Он просыпался среди ночи и первые несколько минут спросонья продолжал слышать
влажный размеренный хруст и чувствовать щекотку в мозгу, такую сильную, что
хотелось вскрыть себе череп и там, внутри, почесать.
