Впрочем, Андрей Евгеньевич по природе был оптимистом, всегда
верил в лучшее. В советском посольстве в Вашингтоне как раз открылась вакансия.
Судя по одобрительным замечаниям начальства и резко возросшей бдительности
сослуживцев, терпеть отечественное убожество осталось совсем недолго.
Августовским вечером, теплым и дождливым, после
долгожданного разговора с начальством, он несся домой, как на крыльях, раньше
обычного и повторял про себя фразу, которую произнесет, переступив порог: “Все,
Катюша, собирай чемоданы. Мы летим в Вашингтон!” Он представлял себе, как она
со счастливым визгом кинется к нему на шею, забыв об очередном недельном
бойкоте. Гусеница опять станет нежной легкой бабочкой, ведьма превратится в фею
и не отправит его спать на диван в Машину комнату с обычной ноющей присказкой:
“Отстань, убери свои лапы, я устала”. А завтра утром они поедут на станцию
Катуар и заберут Машу с детсадовской дачи. Ребенок будет счастлив, что забрали
на неделю раньше. В школу она пойдет уже в Вашингтоне. Говорят, там при
советском посольстве отличная школа.
Дверь квартиры почему-то не открывалась. Он не сразу понял,
что изнутри торчит ключ. Григорьев позвонил, подождал, потом принялся стучать и
трезвонить. Наконец послышались шаги, кто-то прильнул к глазку.
– Катя! – позвал он нерешительно.
Ответа не последовало.
«Воры? – подумал он и нервно усмехнулся. – Позвонить к
соседям, попросить, чтобы вызвали в милицию. С двери глаз не спускать, чтобы не
успели смыться!»
Он уже шагнул и протянул руку к кнопке соседского звонка, но
тут дверь открылась. Его жена стояла на пороге в стеганом шелковом халате и
поправляла растрепанные светлые волосы. В полумраке прихожей глаза ее странно
светились и дрожали, словно светлячки ночью в южном городе.
– Ты почему так рано? – спросила она, искусственно зевнув и
прикрыв рот ладошкой. – Я прилегла почитать и задремала, звонка не слышала.
Григорьев включил свет, и суетливые южные светлячки исчезли.
На него смотрели голубые глаза его жены, большие, ясные, обведенные
темно-русыми ненакрашенными ресницами, смотрели так, словно он был тараканом.
Тараканов она ненавидела и боялась больше всего на свете.
– Катюша, что-нибудь случилось? – спросил он с глупой
улыбкой, уже понимая, что да, случилось, но не желая верить. Ему хотелось
растянуть последние секунды спокойной радости, которая на крыльях принесла его
домой в неурочное время.
Из спальни послышался шорох, тактичное покашливание.
– Да, случилось, и уже давно! – выкрикнула Катя так резко,
что Григорьев вздрогнул. – Сколько можно, в конце концов? Володя, иди сюда!
Из гостиной вышел мужчина, высокий, рыхлый, немолодой и
смутно знакомый. Он был в костюме и даже при галстуке, но петля не затянута. На
ходу он заправлял рубашку в брюки.
– Добрый вечер, – произнес он хорошо поставленным баритоном,
– предупреждаю, если вы меня ударите, у вас будут большие неприятности.
И тут Григорьев окончательно узнал его. Народный артист
Советского Союза, лауреат Ленинской премии, и еще кучи каких-то премий. В кино
играет партийных руководителей и председателей колхозов. Открывает
торжественные концерты в честь главных советских праздников чтением стихов о
Ленине. Может, действительно, стоило бы врезать артисту, пока он шнурует свои
импортные ботинки? Или хотя бы сказать что-то жесткое, мужское, чтобы потом не
чувствовать себя идиотом?
Пока Григорьев соображал, как поступают в таких случаях не
идиоты, а настоящие мужчины, народный успел завязать оба шнурка, распрямился,
громко хрустнув суставами, и шагнул к двери.
– Володя, подожди, я с тобой! – взвизгнула Катя.
– Не волнуйся, малыш, я подожду тебя в машине, – успокоил ее
лауреат, аккуратно обошел застывшего Григорьева и выскользнул за дверь.
Катя последовала за ним буквально через три минуты, натянув
на себя какое-то платье и прихватив сумку. Григорьев даже не пытался говорить с
ней. На него напало странное оцепенение, какое-то тупое безразличие. Это был
шок, первый и последний в его жизни. Что бы ни происходило потом, в течение
долгих последующих лет, он вел себя иначе. Иногда правильно, иногда не
правильно, но в ступор больше не впадал ни разу.
Судебное заседание, на котором их развели, было тихим,
быстрым и закрытым. Григорьев попытался отвоевать ребенка, но ничего не вышло.
Катя вместе с Машей переехала к артисту и вывезла из квартиры все, даже шторы
были сняты и дверные ручки отвинчены. Остался только телефонный аппарат, и
первый звонок, прозвучавший в гулкой тишине, был Машин.
Командировка в Вашингтон сорвалась. Послали другого офицера.
В КГБ разводы приравнивались к должностным преступлениям, и после них
приходилось “остывать”, восстанавливать испорченный моральный облик.
С Машей они виделись редко, но каждый день разговаривали по
телефону. То есть сначала каждый день, потом раз в неделю, потом раз в месяц.
Глава 7
Саня Арсеньев надеялся, что после визита сотрудника
посольства его отпустят, наконец, домой. Но нет. Ждали приезда Евгения
Рязанцева, распоряжений начальства и вообще какой-нибудь определенности. Из-за
праздников никого нельзя было разыскать. У морга дежурили съемочные группы
нескольких новостийных программ. Надо было что-то сказать им, но никаких
конкретных приказов сверху пока не поступало, а импровизировать не решался даже
майор Птичкин.
Драгоценное время утекало сквозь пальцы. Вместо обещанного
профессора судебной медицины с трупами работал ординатор Гера Масюнин, старый
знакомый майора Арсеньева, маленький, коренастый, разговорчивый. Он был
отличным специалистом, относился к своей печальной работе творчески, иногда
даже слишком творчески, и любил выпить, а выпив, начинал замечать то, чего нет,
фантазировать, строить собственные оригинальные версии.
Когда Гера вышел покурить, Арсеньев от нечего делать спросил
его, действительно ли женщина жила на час дольше.
– Жила. И хорошо жила.
– То есть?
– Не мучалась, – Масюнин загадочно улыбнулся, демонстрируя
дырку на месте верхнего клыка, – даже наоборот, получала удовольствие.
На миг Арсеньеву показалось, что он беседует с сумасшедшим.
Он знал, как легко и быстро вырабатывается у судебных медиков профессиональный
цинизм, иммунитет к чужой насильственной смерти, как жутко звучат их загробные
шуточки, и все-таки это было слишком. Красные от бессонницы глаза Геры сверкали
совершенно безумным огнем.
– Ее трахнули, – пояснил он и облизнулся.
– Кто? Убийца? – растерянно моргнул Арсеньев.
