– Не совсем.
– Ага. И я не совсем, – ординатор тихо захихикал, – но
феньки классные, скажи?
– Конечно, Гера, классные, но ты, может, объяснишь, почему
не хочешь вносить в протокол изнасилование, посмертный выстрел и помаду? – тихо
спросил Арсеньев, когда они вышли в коридор.
– Потому! – истерическим шепотом выкрикнул Гера и добавил
уже спокойней:
– Дай сигаретку, а?
Арсеньев протянул ему пачку. Гера вытащил сразу три, но
закуривать не стал, кинул в карман халата и побрел по коридору, не оглядываясь.
Саня видел, как путь ему преградил майор Птичкин. За это время он успел
исчезнуть и теперь вернулся. Несколько минут они говорили о чем-то. Затем
разошлись в разные стороны. Ординатор поплелся назад, к трупам, а Птичкин
твердым шагом направился прямо к Арсеньеву.
– Значит так, майор, – произнес он, усаживаясь рядом на
подоконник, – сейчас сюда приедет лидер думской фракции господин Рязанцев, и
говорить с ним придется вам.
– Почему мне?
– Потому, что вы первым оказались на месте преступления.
Потому, что мое руководство связалось с вашим, и у нас тут получается
объединенная оперативная группа. Работаем в обстановке строжайшей секретности.
О том, что убит американец, а главное, где он убит, Рязанцев пока знать не
должен. Вы все поняли, майор?
– Не совсем. Что именно я должен ему сказать?
Птичкин презрительно пошевелил усами и громким шепотом,
почти по слогам, произнес:
– Вы просто скажете, что она лежала в постели. Одна.
Арсеньев затосковал так сильно, что у него заболел живот. До
него дошло, наконец, почему в коротком телефонном разговоре так орал дежурный
по отделу полковник, почему приказано было отправить домой Генку Остапчука, а
ему, Арсеньеву, велели остаться, и почему майор Птичкин сменил небрежное “ты”
на отстраненное, официальное “вы”.
Дипломат прав. Это двойное убийство обречено зависнуть.
Арсеньев плохо разбирался в политике, но телевизор иногда
смотрел и знал, что все оппозиционные думские фракции подозреваются в связях с
западными спецслужбами, с одной стороны, и с отечественными бандитами – с
другой. Скорее всего, Томас Бриттен по совместительству был агентом ЦРУ. У
любого спецслужбиста голова закружится от количества и качества предварительных
версий. Главное, вовремя выбрать самую выгодную, самую далекую от истины,
замазать уголовное преступление блестящим вонючим лаком политического скандала
и преподнеети начальству в качестве драгоценного сувенира. Но при такой
рискованной игре нужен козел отпущения. Всем удобней, если это будет
милиционер, а не фээсбэшник и не сотрудник прокуратуры. Старший лейтенант
Остапчук не подходит. А он, майор Арсеньев, вполне. Чин выше, язык покороче,
физиономия внушает доверие.
– А как же этот Феликс, ее заместитель? – спросил Арсеньев,
наблюдая сквозь решетку окна за кошкой, которая вскарабкалась на толстую липу,
застыла на ветке, прямо напротив открытой форточки, и смотрела на Арсеньева
длинными ярко-голубыми глазами. Она была такая белая, что казалось новенькой
игрушкой или призраком, куском облака.
– Какой Феликс? А, Нечаев, этот шут гороховый? Он-то здесь
при чем?
– Ну, не знаю, – пожал плечами Арсеньев, – он не похож на
человека, который в состоянии что-либо хранить в тайне. Ему предстоит общаться
с прессой, он знает о Бриттене.
– Пусть вас это не беспокоит. С ним уже побеседовали, –
Птичкин выразительно шевельнул усами и кивнул на кошку за окном, – надо же,
какая белая, наверное домашняя.
Загремели двери лифта, и коридор наполнился шагами,
голосами. Человек, который шел во главе процессии, был таким знаменитым, что от
усталости Арсеньеву показалось, будто по коридору несут включенный телевизор.
* * *
Стивен Ловуд сидел на лавочке в сквере и маленькими глотками
пил минеральную воду из пластиковой бутылки. Он был таким мокрым, словно только
что попал под дождь. В портфеле назойливо, тоскливо заливался мобильный. Он
поставил бутылку, долго не мог открыть портфель, потом еще несколько минут
искал телефон. Когда он, наконец, произнес по-русски “слушаю вас”, голос его
предательски сел, дальше он мог говорить только сиплым шепотом.
– Вы просили позвонить, – сказали в трубке.
– Да, – Ловуд попытался прокашляться, глотнул еще воды, но в
горле так першило, что говорить нормально он не мог и невнятно прохрипел:
– Надо срочно встретиться.
– А что случилось? – невозмутимо поинтересовался его
собеседник.
– Это я у вас хотел спросить, что случилось, – с трудом
выдавил Ловуд, – но разговор не телефонный.
– Хорошо. Когда и где?
– Через час, на том же месте.
– Ладно, я понял.
– Прошу не опаздывать, у меня мало времени, – просипел
Ловуд, отключил телефон, залпом допил воду, отыскал в портфеле пачку бумажных
платков, снял и протер запотевшие очки, осторожно промокнул лицо и шею.
Свой серебристый новенький “Форд” он оставил в двух
кварталах от сквера. Солнце палило нещадно, и лицо опять стало мокрым, очки
запотели, Покалывало сердце, это, пожалуй, было самым неприятным. Он вполне
сносно держался в морге, толково и правильно поговорил с милицейским майором.
Сейчас предстоял еще более ответственный разговор.
Он ласково убеждал себя успокоиться и не преувеличивать.
Человек, с которым он должен был встретиться через час в тихом уютном дворе на
улице Ямского Поля, неподалеку от начала Ленинградского проспекта, всего лишь
бандит. Обыкновенный российский бандит. У него много гонора и мало серого
вещества. Главное – сохранять спокойствие и соблюдать дистанцию.
Когда он переходил дорогу, рядом оглушительно просигналили,
послышался дикий визг тормозов. Белый сверкающий джип успел остановиться в
нескольких сантиметрах от Ловуда. Из открытого окна высунулась рыжеволосая
девушка в черных очках:
– Вы что, с ума сошли?! Если больной или пьяный, дома надо
сидеть! – Она несколько раз нервно просигналила и помчалась дальше.
Ловуд шарахнулся к тротуару и чуть не наступил на голубя,
расплющенного шинами по асфальту.
"Боже, как я поведу машину в таком состоянии?” –
повторял он про себя, пока шел по тихому переулку.
Салон “Форда” прогрелся, как баня. Ловуд включил
кондиционер, несколько минут сидел, промокал пот, протирал очки. Достал из
бардачка упаковку лакричных пастилок, вытряхнул на ладонь сразу три штуки и
кинул в рот.
В салоне стало прохладней. Ловуд медленно жевал пастилки,
поглядывал на секундную стрелку и считал собственный пульс. Сначала было сто
десять ударов в минуту, потом девяносто. Когда пульс выровнялся и дошел до
семидесяти ударов, “Форд” тронулся в путь и через полчаса благополучно доехал
до улицы Ямского Поля.
