Глаза слипались. Съежившись у батареи, Маша натянула рубашку
на колени, почти согрелась и даже задремала. Сквозь тонкую зябкую дрему она
думала о том, что ее родной отец ни за что не сел бы за руль пьяным, как это
сделал отчим, который разбил уже третью по счету машину. Он привык, что ему все
дозволено. Стоит ему высунуть свою популярную физиономию из окошка, и гаишники,
вместо того чтобы штрафовать, отдают честь. Ни у кого в Машином классе нет дома
видеомагнитофона, никто не отоваривается в “Березке” на Большой Грузинской.
Маша только и слышит: “Вчера видели твоего папу по телевизору… В последнем
“Огоньке” твой папа на обложке”. Она уже устала повторять, что никакой он не
папа, а отчим.
Ее родного отца зовут Григорьев Андрей Евгеньевич. Они с
мамой развелись, папа сейчас где-то за границей, по работе, но это ничего не
значит. Маша никогда не станет дочерью нового маминого мужа, народного артиста,
лауреата всяческих премий, и отчество свое ни за что не изменит, и фамилию его
знаменитую ни за что не согласится взять. Это только для телеэкрана и журнальных
обложек он такой классный. А на самом деле он надутый индюк, самоуверенный
болван и пьяница. То, что он рискует собственной жизнью, – его личные
трудности. Но жизнью Машиной мамы он не имеет права рисковать, придурок
несчастный.
То ли ветер выл слишком громко, то ли Маша правда уснула, но
скрежета ключа в замочной скважине она не услышала. Дверь открылась с легким
скрипом, и тут же закрылась. Ключ повернулся в замке, уже изнутри. Маша
проснулась оттого, что какая-то липкая холодная гадость прикоснулась к ее лицу.
У рта что-то металлически звякнуло. Она распахнула глаза, хотела крикнуть, но
не сумела. Рот ее был заклеен широким куском лейкопластыря. Напротив нее сидел
на корточках худой ободранный мужчина неопределенного возраста. Он смотрел на
Машу и улыбался. Зубы у него были редкие, кривые и какие-то рыжие, череп обрит
наголо. Даже глаза у него были лысые, ни бровей, ни ресниц. Под бурой
телогрейкой виднелась мятая фланелевая ковбойка в красную клеточку.
Он мог показаться сумасшедшим, если бы не внимательный
спокойный взгляд, взгляд разумного существа, возможно, даже более разумного,
чем Маша. Он смотрел на нее с радостным любопытством исследователя, как
орнитолог на двухголового воробья.
Плотная трикотажная ночнушка была натянута на колени. Кисти
рук скрещены и спрятаны в длинных рукавах. Получалось, что Маша самое себя
связала, и не могла двинуться. При первой же попытке высвободить руки лысый
легонько уперся ножницами в ее шею и отрицательно помотал головой. Ножницы
медленно поползли от шеи вдоль щеки к глазам, длинные блестящие лезвия
раскрылись и тут же закрылись, выразительно щелкнув. Он продолжал улыбаться. У
него воняло изо рта. Не перегаром, он не был пьяным. Он был даже слишком
трезвым. От него исходил ни с чем не сравнимый смрад. Наверное, именно так
воняли зомби из “Ночи живых мертвецов”. Маша однажды сдуру посмотрела этот
ужастик по видео, от начала до конца, и сколько потом ни убеждала себя, что это
всего лишь фильм, не могла спать целую неделю.
На секунду ей пришла в голову утешительная мысль, что лысый
урод в ватнике ей снится. Просто в мозгах засело, как заноза, впечатление от
американского ужастика. Она вообще чрезвычайно впечатлительная, и впредь с этим
надо считаться, выбирая для себя фильмы и книги.
Но лысый в ватнике был слишком отчетлив для сновидения. Он
вонял мертвечиной, адом, кошмаром. Ее затошнило. Она подумала, что, если сейчас
вырвет, она захлебнется насмерть, потому что рот у нее заклеен. Левая рука
лысого нырнула под подол рубашки. Прикосновение влажных ледяных пальцев к бедру
подействовало на Машу сильней, чем ножницы. Она успела заметить, что дверь
плотно закрыта и ключ торчит изнутри. Значит, если Франкенштейн все-таки
явится, какое-то время уйдет на то, чтобы взломать дверь.
– Тихо, тихо, – бормотал лысый, – все будет хорошо, тебе
понравится. Я быстренько, не бойся…
Он сопел все громче, и с каждым его выдохом комната
наполнялась очередной волной нестерпимой вони. Резким внезапным движением он
задрал Машину рубашку, продолжая внимательно смотреть ей в глаза. Это дало ей
возможность вскочить на ноги, не запутавшись в подоле и освободить руки из
рукавов. От неожиданности он выронил ножницы. Липкие пальцы проворно впились в
щиколотку. Маша развернулась, ухватилась за подоконник и, почувствовав опору,
оттолкнулась ногами, изо всех сил дернулась вверх, словно пыталась выбраться из
вонючей болотной трясины.
От порыва ветра мелодично звякнуло оконное стекло. В ноздри
ударил свежий озоновый запах снега. Это было хорошей подсказкой. Она не видела,
что происходило у нее за спиной, только слышала сухой грохот старых плакатов,
тихую одышливую брань и нестерпимую вонь. Через секунду она взлетела на
подоконник. Окно распахнулось легко, словно кто-то снаружи услужливо потянул
раму на себя.
Небо казалось светлым. Ветви низкорослых яблонь, еще днем
голые и черные, к ночи покрылись толстым пушистым снегом и приветливо кивали
Маше. Вьюга ластилась к ней, дышала в лицо мокрой свежестью, и оставалось
только переступить с подоконника на мягкий белоснежный карниз.
– Стой, стой, куда?! – удивленно и обиженно прохрипел лысый.
Очередная волна вони толкнула ее вперед и вниз. Если бы она
успела содрать пластырь со рта, то, вероятно, закричала бы во всю глотку, падая
с высоты третьего этажа. Вьюга ослепила ее, перед глазами неслась сплошная
непроглядная белизна, ветер грохотал в голове. Рубашка раздулась, как парашют,
и падение получилось медленным, плавным. Она не чувствовала ни холода, ни
страха.
Примерно за полтора метра до земли она застряла в ветвях
старой раскидистой яблони. Взрыв боли в правой кисти заставил ее опомниться. В
мозгу включился и спокойно заработал какой-то новый, четкий и надежный
механизм. Маша поняла, что сидит, скрючившись, на толстом яблоневом суку. Ее не
изнасиловал этот лысый, только пытался. Она выпрыгнула из окна третьего этажа,
но насмерть не разбилась, и уже не разобьется. Самое страшное позади. Кожа на
ногах и на спине ободрана, к свежим ссадинам прилипла мокрая рубашка, рот все
еще заклеен пластырем, холод лютый, но это ерунда. Главное – рука. С правой
рукой случилось нечто очень плохое. Боль нарастала, от нее перехватило дыхание,
и следовало переждать, когда отхлынет эта первая, оглушительная волна, здоровой
левой рукой отодрать, наконец, пластырь и громко позвать на помощь.
Треск потревоженных сучьев затих. Правая рука превратилась в
гигантский пульсирующий сгусток боли. Маша заставила себя медленно сосчитать до
десяти, осторожно разжала закоченевшую, но невредимую левую кисть, убедилась,
что сидит достаточно надежно, стряхнула с лица снег, нащупала пластырь. Он
размок и отошел совсем легко. Она глубоко вдохнула, чтобы крикнуть, но от
холода все внутри у нее так сжалось, что вместо крика получился сдавленный еле
слышный стон.
Маша подняла голову и сквозь рябую пелену метели разглядела
в ярком квадрате окна на третьем этаже силуэт лысого ублюдка. Он перевесился по
пояс через подоконник. Он смотрел вниз и искал Машу. Сердце у нее дико
заколотилось, ей показалось, что сейчас он увидит ее, прыгнет вниз, вслед за
ней, и все продолжится. Маша не стала звать на помощь. Наоборот, она зажала рот
здоровой левой рукой, чтобы не крикнуть.
