Глава 8
В 1980-м, через год после развода, Андрей Евгеньевич
Григорьев женился на своей бывшей преподавательнице венгерского языка. Ее звали
Клара. Они как-то встретились случайно на улице, Клара пригласила его в гости,
оказалось, что она совершенно одинока и он давно ей нравился. Она была старше
его на два года и выше на пять сантиметров. Отношения у них сложились ровные,
дружеские. Она заранее предупредила его, что детей иметь не может. Начальство
одобрило его выбор, и еще через год, в восемьдесят первом, его наконец
отправили в Вашингтон.
Клара, состояла из одних только достоинств. Никаких минусов,
бесконечное количество плюсов, и в воображении Григорьева рождалась странная
ассоциация с военным кладбищем. Множество безымянных могил, обозначенных
ровными рядами одинаковых крестиков.
Вашингтонская казенная квартира сияла чистотой. Клара
обходилась без прислуги, вела хозяйство опрятно и экономно, отлично готовила,
одевалась скромно, но со вкусом, никогда не повышала голоса, не предъявляла
претензий. Григорьев надеялся, что ее большое правильное лицо с круглыми
тонкими бровями и мягким подвижным ртом постепенно станет для него хотя бы
милым. Григорьев искренне верил, что сумеет однажды обрадоваться, увидев на
пороге квартиры, в проходе супермаркета, в аллее парка, ее широкую, надежную,
аккуратную фигуру. Но всякий раз в первое мгновение не узнавал ее, а
расставшись, тут же забывал, как она выглядит.
Впрочем, им обоим было удобно и не утомительно
сосуществовать под одной крышей и даже под одним одеялом. Клару взяли на работу
в посольство, она занималась прослушиванием телефонных разговоров, работала
добросовестно, уставала, Григорьев тоже уставал, и это служило постоянной темой
для беседы на первые полчаса вечером дома за ужином.
Ничто не отвлекало Григорьева от карьерного роста, и он рос
в свое удовольствие.
В 1982 году ему было сорок три. Он имел чин полковника КГБ и
работал в посольстве СССР в Вашингтоне. Официально он числился “чистым”
дипломатом, первым заместителем пресс-атташе. На самом деле являлся помощником
резидента по работе со средствами массовой информации.
Для КГБ главным показателем ценности контрразведчика было
количество завербованных им агентов. Григорьев с успехом пополнял свой
послужной список так называемыми агентами идеологического влияния. Приглашая в
ресторан какого-нибудь художника-авангардиста, он болтал с ним о всякой ерунде,
а потом писал длинные подробные докладные, в которых рассказывал о том, что в
результате умелой обработки оный художник теперь является надежным агентом
влияния. Его непонятная мазня выражает протест против враждебных простому
человеку буржуазных ценностей. То же самое происходило и с писателями, авторами
кровавых боевиков и триллеров, которые в григорьевских докладных преображались
в настоящих советских диверсантов, наученных им, Григорьевым, подрывать вражескую
идеологию изнутри, разоблачать гнилую антигуманную сущность капиталистической
системы. Имелись в его резерве фотографы, снимавшие помойки, журналисты,
писавшие о наркомании и проституции. Правда, общаться с этой сердитой публикой
было сложно. Иногда не удавалось притворяться, что много пьешь, и приходилось
пить по-настоящему. Виски Григорьев терпеть не мог, от водки его мучила изжога.
От разговоров о постмодернизме и сексуальных извращениях болела голова. Чтобы
не закисать, Григорьев взял себе за правило каждое воскресное утро проводить не
менее трех часов на теннисном корте, неподалеку от дома.
Довольно скоро у него появился постоянный партнер,
корреспондент “Вашингтон-пост” Билл Макмерфи, крепкий, гладкий, с розовой
лысиной и радостной детской улыбкой. Ему, как и Григорьеву, было сорок три.
Мягкий юмор и твердое рукопожатие, честный, прямой, но не навязчивый взгляд в
глаза. Простота без панибратства. Спокойный доброжелательный интерес к
собеседнику, без тени заискивания. Умение слушать и слышать не только слова, но
и интонации. Идеальный партнер, идеальный собеседник. Живая иллюстрация к
пособию по искусству результативного общения и вербовки.
Макмерфи всегда готов был красиво проиграть, хотя владел
ракеткой лучше Григорьева. Он, как и Григорьев, обожал классический джаз,
постоянно приглашал Андрея Евгеньевича в лучшие джазовые клубы, мог часами
говорить о Луи Армстронге, Элле Фитцджеральд, Бенни Гудмане и “Миле Бразерс”.
Стоило Григорьеву заикнуться о каком-нибудь редком альбоме давно забытой
джазовой группы, и через несколько дней Макмерфи приносил ему в подарок
пластинку или кассету с записью.
Иногда с тенниса и джаза их разговоры мягко соскальзывали на
Афганистан, мелькали имена Солженицына и Сахарова, нехорошие словечки
“агрессия”, “тоталитаризм”, “диктатура”, “старческий маразм”. Однажды ночью, в
маленьком джазовом клубе, Макмерфи одолжил у какой-то дамочки черный
косметический карандаш, намалевал себе огромные брови и, скорчив важную тупую
рожу, произнес хлюпающим жирным басом: “Дорохиетоуарыши!"
Они успели много выпить перед этим, и Григорьев смеялся до
упада, пока американский журналист произносил путаную напыщенную речь голосом
“Хенерального секрытара” на “чистом” русском языке. Они оба продолжали
смеяться, когда сели в такси. Макмерфи довез Григорьева до дома и, прощаясь,
прошептал ему на ухо, уже без всякого смеха и пародийного коверканья слов:
– Эндрю, все давно прогнило, профессионал не должен служить
маразму.
– Билл, я не знал, что ты так отлично говоришь по-русски, –
ответил Григорьев.
На следующее утро он отправился с докладом к своему
руководству просить санкцию на вербовку Уилльяма Макмерфи, корреспондента
“Вашингтон-пост”. Руководство запросило центр. Центр дал “добро”.
* * *
Летом 1982 года Григорьев познакомился с крупным профсоюзным
лидером по фамилии Скарлатти. Сумрачный толстяк итальянского происхождения был
известен своими левыми взглядами и феноменальным обжорством. Григорьев
приглашал его в лучшие французские, японские и греческие рестораны и ублажал
ненасытную утробу объекта разработки артишоками, фаршированными грибами и
ветчиной в ореховой корочке, королевскими креветками в коньячном соусе,
медальоном из новорожденного ягненка на косточке с соусом “Кориандр”. Ресторанные
счета Григорьев прикладывал к подробным официальным отчетам.
Намеки на более тесное и конкретное сотрудничество объект
понимал, принимал к сведению, важно кивал и поглаживал свое необъятное брюхо.
Однажды утром на теннисном корте Макмерфи сочувственно
заметил:
– Эндрю, тебе не мешало бы сбросить пару фунтов. У тебя
появилась одышка и прыжок стал тяжелей.
– Что делать, Билли? Возраст, сидячая работа, – вздохнул
Григорьев.
– Брось, Эндрю. Возраст совершенно ни при чем. Работа – да,
она у тебя сидячая, причем сидишь ты в основном в дорогих ресторанах, –
Макмерфи надул щеки и выпятил пузо. – Кстати, я давно хотел спросить, что тебя
связывает с этим тупым профсоюзным обжорой?
