Доллар поднял первый помощник резидента, тихий вкрадчивый
полковник Бредень, специалист по кадрам. Растянув губы в неприятной улыбке, он
несколько раз подкинул монету на ладони и внезапно бросил Андрею Евгеньевичу.
Тот успел поймать на лету и сжал свой доллар в кулаке с такой силой, что на
коже потом еще долго оставались красные рубцы. Сквозь нарастающий звон в ушах
он услышал спокойный голос резидента:
– У вас хорошая реакция, Андрей Евгеньевич. Сразу видно, что
вы много времени проводите на теннисном корте.
Вечером он обнаружил за собой классический “хвост”. Следили
свои, причем почти открыто. Зачем – непонятно. Никаких встреч на этот вечер
назначено не было. Он собирался вернуться домой и лечь спать. Жена уехала в
посольство на ночное дежурство. В последнее время ее мучила бессонница, она
перешла на ночной режим работы, отсыпалась днем. Григорьеву вдруг стало
казаться, что в этом тоже скрыт некий тревожный смысл. С Кларой ведут работу,
заставляют следить за мужем. Она нервничает и не может уснуть.
Как только он вошел в квартиру, тут же услышал телефонный
звонок. Ему звонил Бредень. Тихим, вкрадчивым голоском, от которого у
Григорьева побежали мурашки по коже, он попросил завтра с утра явиться к
резиденту.
Едва Андрей Евгеньевич положил трубку, он услышал
настойчивое мяуканье за дверью. Его кот Христофор, которого ему подарила Одри,
жена Макмерфи, просился домой. Григорьев впустил кота, взял на руки и несколько
минут стоял, прижимая к груди урчащий белоснежный комок и пытаясь
сосредоточиться.
На улице шел мелкий дождь. Шерсть у кота была влажной.
Христофор был умным и верным животным. Он не мог незаметно
прошмыгнуть на лестницу. Обычно, встречая хозяина, он радостно здоровался,
терся о ногу, точил коготки о штанину, потом бежал в кухню, к своей миске.
Значит, кота случайно выпустил кто-то другой, чужой, задолго до прихода
Григорьева.
Внимательно оглядевшись, Андрей Евгеньевич стал подозревать,
что в квартире был произведен аккуратный обыск. Но Клара уехала всего за час до
его возвращения. Они что, обыскивали при ней? Нет, она ни за что не выпустила
бы Христофора за дверь. Или ее вызвали на службу раньше под каким-нибудь
предлогом? Или вообще обыскивали американцы? Но куда, в таком случае, они дели
Клару?
Голова закружилась, затошнило. Плохо отдавая себе отчет в
том, что делает, он принялся набирать рабочий номер жены.
– Андрюша, ты уже дома? Христофор нашелся? – спросила она,
услышав его хриплое “алло”.
– Да. Он почему-то был за дверью. Что случилось?
– Понимаешь, соседи на третьем этаже завели кошечку, и наш
Христофор просто сошел с ума, орал, метался, чуть не сиганул с балкона. Когда я
уходила, он умудрился выскользнуть за дверь. Я пыталась его поймать –
бесполезно. Я опаздывала, он носился по лестнице, мне не удалось его загнать в
квартиру. Значит, все уже в порядке? Ты меня слышишь, Андрюша?
– Да, – отозвался Григорьев, – все в порядке. Кот дома, я
тоже.
– Почему у тебя такой голос? Ты не здоров?
– Голова раскалывается.
– Ну, так прими аспирину и ложись спать.
– Если бы! – нервно рассмеялся Григорьев, – У меня через
полтора часа встреча с Макмерфи в джаз-клубе “Шоколадный Джо”. Сейчас приму
контрастный душ, и вперед.
– Бедненький! Ну ладно, держись. Целую тебя.
«Может, и не было никакого обыска? – с тоской подумал
Григорьев, еще раз оглядывая гостиную. – И “хвоста” не было, просто у меня
начинается паранойя? Зачем я соврал Кларе про “Шоколадного Джо?” Ведь я не
собирался сегодня встречаться с Макмерфи. Клуб “Шоколадный Джо” – одно из мест
для экстренных встреч. Что такого экстренного я могу сообщить? Пожаловаться,
как мне страшно? Не рановато ли я стал бояться? Я просто трус. Мерзкий трус и
предатель, с интеллигентской рефлексией. Я типичный отрицательный герой. Впрочем,
положительность в моей ситуации мог бы сохранить только робот. И что ж теперь
делать?»
Григорьев дал себя завербовать по заданию начальства. Он
успешно играл роль “утки”, подставного агента. Таких “уток” в разведке и
контрразведке целые стаи. Деньги, получаемые от ЦРУ, Григорьев аккуратно сдавал
в бухгалтерию посольства. Правда, это были далеко не все деньги. Настоящее
вознаграждение за его услуги потихоньку оседало на тайном счете в одном из
швейцарских банков. Суммы на счете отличались от сумм, сдаваемых в бухгалтерию,
так же, как количество и качество информации, которую он скармливал Макмерфи,
от жалкой “дезы”, предлагаемой Центром. Если бы он отказался от этих денег,
Макмерфи ему просто не поверил бы. Если бы доложил резиденту о счете, подставился
бы очень серьезно. Не потому, что резидент считал противника идиотом, а потому,
что над ним был Центр, а над Центром – еще более высокое руководство. Если
начать докладывать снизу вверх, по инстанциям, во всех подробностях, от
разведки и контрразведки вообще ничего не останется.
Вызов к резиденту не сулил ничего хорошего. Скорее всего,
ему будет приказано первым же рейсом лететь в Москву и больше в Америку он
никогда не вернется. Даже если сейчас, оказавшись в Москве, подвергнувшись
унизительной проверке, он сумеет оправдаться, ЦРУ не оставит его в покое.
Придется продолжить плодотворное сотрудничество уже на родине. Американцы его
выжмут и выбросят, как апельсиновый жмых после здорового завтрака. Свои могут
запросто расстрелять. Для разведчика, который играет роль предателя, не
существует официального, утвержденного законом, свода правил, что можно делать,
чтобы противник верил в его искренность, а чего делать нельзя. Все зависит от
тысячи случайностей, от номенклатурных интриг, от сложного переплетения амбиций,
симпатий, антипатий, мнений, настроений, общих веяний и прочей зыбкой чепухи.
Единственная и неотвратимая реальность – смерть. Перед ней,
матушкой, все мельчает, словно глядишь через перевернутый бинокль.
В Советском Союзе расстреливают тихо и внезапно.
Приговоренному не сообщают заранее даты и часа. Его выводят в очередной раз из
камеры, то ли мыться, то ли на медосмотр, загоняют в специальное помещение и
стреляют в затылок.
Стоя посреди своей вашингтонской квартиры, прелестной и
очень уютной, поглаживая теплую влажную шерсть кота Христофора, Андрей
Евгеньевич отчетливо ощутил тюремный запах сырости, хлорки, карболки. Загремели
сапоги, зазвучали короткие приказы: “Стоять! Пошел! Лицом к стене!"
Пуля вонзается в затылочную кость, взрывает мозг. Тюремный
врач резиновым пальцем приподнимает веко.
Зачем все это? Ради блага родины?
Что России во благо, а что во вред, давно никто не знает.
Решения государственной важности принимает горстка маразматиков, заботящихся
прежде всего о собственном благе. Им служит разведка, а вовсе не России. Они
мыслят цифрами, блоками, массами, глыбами льда, если вообще способны мыслить.
Их мозги заплыли идеологическим жиром. Их сосуды трещат от склеротических
бляшек. Их души давно обросли изнутри медвежьей шерстью. Они злодеи и пошляки,
что в общем одно и то же. Вместо сострадания – сентиментальность. Вместо
истории – мифология. Вместо доброты – кровавая борьба за высокие идеалы,
убийство миллионов ради блага человечества. Вместо обыкновенной жизни –
помпезное театральное действо, чаще массовое, чтобы побольше грохота, рева,
погуще толпа, поярче краски, главная из которых – красная живая кровь. Но
злодеи в мировой истории от Калигулы до Сталина были чудовищными пошляками.
Эти, нынешние, ничем не лучше.
