Спасительный механизм опять включился в мозгу, заглушая
страх, притупляя боль и все прочие невыносимые чувства. Механизм работал в
ритме дикого стука сердца и отбивал только одно слово: беги!
Ей удалось почти безболезненно соскользнуть с дерева. Она
ступила на снег босиком и удивилась, что ногам совсем не холодно. В последний
раз взглянув вверх, она увидела пустой светящийся квадрат окна на третьем
этаже.
Первые несколько шагов дались ей легко, без всяких усилий.
Ей казалось, что она бежит, почти летит, не касаясь белой призрачной земли. Ей
стало тепло и ужасно захотелось спать. Если можно летать во сне, то почему
нельзя спать на лету? Она бы заснула, но мешал тяжелый противный топот
поблизости и грубый страшный голос:
– Григорьева, совсем очумела?! Ты что тут устраиваешь, а?
Так, ну-ка открой глаза, сейчас же ответь, ты слышишь меня?
Нет, наверное она все-таки спала, летела сквозь нежную
теплую метель, и спала. Ей снилась Франкенштейн с башенкой на макушке. Соседка
по палате говорила, что Франкенштейн запихивает в свой пучок скрученные
капроновые чулки, чтобы прическа казалась объемней, и закрепляет шпильками с
пластмассовыми блестящими бусинами. Эти бусины сверкали, как живые глаза в
темноте. Из прически выбилась длинная тонкая прядь, ее шевелил ветер. Маше
показалось, что на голове у воспитательницы сидит небольшая сумасшедшая крыса,
злобно смотрит и машет хвостом. Конечно, такое могло быть только во сне.
Между тем Франкенштейн больно и грубо теребила Машу, волокла
ее куда-то, мешала спать. Это было ужасно, поскольку во сне раненая рука
успокаивалась, становилось тепло, уютно и совсем хорошо. Но Франкенштейн была
неумолима.
– Не спи, не спи, шевелись, открой глаза, – повторяла она,
трясла Машу, тревожила ее руку и добилась своего. Рука взорвалась новой,
нестерпимой болью. Свет полоснул по глазам. В диком вихре закружились какие-то
фигуры, загудели голоса. Маша то проваливалась в метельную мглу, то выныривала
на поверхность и, хватая ртом сухой шершавый воздух, шептала:
– Мама, мамочка!
* * *
До приезда “скорой” дежурный врач вколола Маше несколько
кубиков глюкозы и анальгина, зафиксировала сломанную руку, обработала
многочисленные ссадины.
– Как же это могло произойти? – спросила она, старательно
закручивая пробку резиновой грелки с горячей водой и избегая смотреть в глаза
Раисе Федоровне Штейн.
– Очень сложная девочка. Нарушала дисциплину. Мне пришлось
ее наказать, я отвела ее на третий этаж, закрыла в комнате, отошла минут на
двадцать, а она, видите, что натворила? Взяла и выпрыгнула из окна. Надо
сообщить родителям, пусть покажут ее психиатру, – Раиса Федоровна потрогала
рыжую башню на голове, заправила длинную выбившуюся прядь, похожую на крысиный
хвост, облизнула сухие губы и добавила, – я уже пыталась им дозвониться, там
никто не подходит.
Врач застыла с грелкой в руках и уставилась на Франкенштейн
так, словно увидела ее впервые. В лесной школе все, и врачи, и педагоги, знали,
что у новенькой девочки Маши Григорьевой мать и отчим погибли в автокатастрофе.
От девочки это пока скрывали. Из родственников у нее осталась бабушка с больным
сердцем, и больше никого. Существовал родной отец, но где он и как с ним
связаться – неизвестно.
Глава 2
Весной 2000 года жара обрушилась на Москву внезапно, в конце
апреля, и к майским праздникам город выглядел немного пьяным, провинциальным. В
центре и на окраинах во дворах орала вразнобой дешевая эстрада. Обитатели
панельных бараков высыпали на солнце во всем своем домашнем великолепии, в
байковых тапках, в трикотажных шароварах и майках, нечесаные, опухшие, они
расположились на сломанных скамейках, на бортиках песочниц или прямо на свежей
майской траве. Они пили теплое, с привкусом пластика, пиво, чистили влажную
серебристую воблу, хрустели чипсами, жмурились на солнце, незлобно матерились,
травили анекдоты.
Публика посолидней загрузилась в автомобили и удалилась за
город, возиться в огородах, перетряхивать и чистить нутро осиротевших за зиму
дачных домиков.
Самые солидные, те, кто на улицах почти не появляется и
украшает город благородным сиянием выхоленных иномарок, наполняет мягкой
музыкой мобильников залы ресторанов, бутиков и косметических салонов, предпочли
провести праздничные дни на теплых заграничных курортах.
Утром тридцатого апреля Москва пыталась выплюнуть остатки
дачников, которые не решились ехать накануне из-за вечерних пробок. Однако таких
осторожных оказалось слишком много, и на основных магистралях, ведущих к
кольцевой дороге, теснились огромные стада машин.
Светлана Анатольевна Лисова, одинокая полная дама сорока
восьми лет, не принадлежала ни к богатым, ни к бедным, ни к средним. Она не
имела ни машины, ни дачи, хотя честно трудилась с юности, и даже сейчас, в
праздник, ехала не в гости, не в кино, а на работу. Из окна троллейбуса
Светлана Анатольевна смотрела на легковушки на встречной полосе. Троллейбус
застрял перед въездом на мост, отделявший Ленинградский проспект от
Тверской-Ямской улицы. Пробка была двусторонняя, сплошная, безнадежная.
Водитель открыл передние двери, и салон почти опустел. Светлана Анатольевна не
собиралась выходить и нырять в метро. Ей нравилось сидеть на переднем сиденье,
спиной к водительской кабине, и с высоты троллейбусного роста разглядывать
легковые машины.
Московская пробка уравнивала всех. Шикарные иномарки с
затемненными стеклами и озонированными салонами, “москвичи” и “жигулята” с
грузовыми решетками на крышах, набитые детьми, собаками, стариками, скромным
семейным барахлом, все вынуждены были стоять, ждать и нервничать. К концу
праздников обещали дожди, резкое похолодание, и каждый час этого теплого ясного
утра был драгоценен.
Солнце ударило в стекло, Светлана Анатольевна поморщилась,
надела темные очки, отвернулась от окна, уткнулась в книжку, которая лежала
поверх ее объемной хозяйственной сумки. Это был роман Шарлотты Бронте “Джен
Эйр”, любимое ее литературное произведение, впервые прочитанное в четырнадцать
лет и к нынешним сорока восьми выученное наизусть. Разными изданиями романа
была занята целая полка в ее книжном шкафу. Сегодня она прихватила в дорогу
новую дешевенькую книжицу в мягкой пестрой обложке. Прихватила машинально, не
собираясь читать в транспорте, скорее как талисман, но из-за пробки все же
раскрыла наугад и очутилась в Англии первой половины девятнадцатого века, в
имении Торнфильд, в трехэтажном доме, принадлежащем сумрачному аристократу, у
которого сумасшедшая жена, пошлая, вероломная, но уже покойная любовница,
пышные сросшиеся брови, выразительные раздувающиеся ноздри.
На мосту между Ленинградкой и Тверской-Ямской, в гуще
автомобильной пробки, никто не догадывался, что полная крупная дама на самом
деле хрупкая маленькая Джен, гордая сирота, образованная, благородная,
бескорыстная, со скромным настоящим, но с роскошным будущим.
