Там была в самом разгаре вечеринка в загородном доме.
Кравцова весело болтала с Бриттеном по-английски. Они сидели на диване у
камина. Оба смеялись. Рука Бриттена как бы ненароком поглаживала голое колено
Вики. Камера задержалась на этой руке, потом скользнула по комнате и уперлась в
Рязанцева. Он сидел один, на ковре, прислонившись спиной к бревенчатой стене, и
на лице его читалась такая тоска, что Арсеньев нажал паузу. Ему захотелось
вглядеться внимательней.
Безусловно, Евгений Николаевич догадывался о романе Вики и
Бриттена, ревновал и мучился. Но догадывался и невидимый оператор.
Налюбовавшись тоской Рязанцева, он вернулся к Вике и Бриттену. Его рука теперь
лежала на ее плече и опять как бы ненароком поглаживала, поигрывала пальцами.
Головы их были совсем близко, щеки соприкасались. Они рассматривали какой-то
журнал. Смех звучал хрипло, приглушенно. Камера вернулась к Рязанцеву, поймала
его резкое движение. Он встал и вышел из комнаты с искаженным лицом. Оператор
оставил его в покое, занявшись новым персонажем. Арсеньев почти не удивился,
узнав в нем господина Лову да, представителя американского посольства, с
которым познакомился всего несколько часов назад.
Ловуд довольно бестактно вклинился между Викой и Бриттеном,
прошептал что-то Вике на ухо. Она улыбнулась, кивнула, соскользнула с дивана,
расправила короткую юбку, вышла из кадра.
Арсеньев сначала нажал паузу, а потом уж понял зачем. Как
только Вика исчезла, лица Томаса Бриттена и Стивена Ловуда изменились
необычайно. Они стали серьезны и злы. Они смотрели друг на друга как два волка,
как злейшие враги. Арсеньев пустил пленку дальше и поймал фрагмент их диалога,
тихого и такого лаконичного, что Саня с его бедноватым английским понял каждое
слово.
– Томас, мне все-таки кажется, мы могли бы договориться.
– Нет, Стив. Я очень сожалею.
– Тебе не нужны деньги?
– Нужны.
– Тогда в чем дело?
– Дело в том, что я их зарабатываю несколько иначе. Нет так,
как ты.
– Томас, ты абсолютно уверен, что поступаешь правильно и не
будешь жалеть об этом?
– Стив, ты мне угрожаешь?
Ответа Арсеньев не услышал. Глаза Бриттена уперлись прямо в
объектив, камера поспешно ретировалась, заскользила по комнате, крупно, нервно
подрагивая в руках оператора. Через минуту пленка кончилась. Саня вздрогнул,
словно проснувшись после короткого тяжелого сна, огляделся, часто моргая. Из
спальни до него донесся монотонный голос трассолога:
– Гильза от патрона калибра 9х17 иностранного производства…
Он вскочил, кинулся в спальню. Огромная кровать была
сдвинута вбок, у окна стоял трассолог с маленькой, темно поблескивающей гильзой
в руке.
– Нашли все-таки? – спросил Арсеньев.
– Ага. Одну нашли. Закатилась глубоко под кровать, застряла
между ковром и плинтусом.
– Дай посмотреть!
– Да чего там смотреть? Обычная, пистолетная. Баллистики
разберутся, – он протянул гильзу.
Арсеньев взял ее осторожно, двумя пальцами, поднес к свету,
поискал глазами чемоданчик трассолога, выбрал из нескольких луп самую сильную,
долго, напряженно вглядывался в донышко и наконец сумел разобрать латинские
буквы на крошечном клейме: “Максейф”.
Глава 12
У Маши в голове вместо последних инструкций провожавшего ее
Билла Макмерфи упорно звучали строчки из песни Шевчука “Родина, еду я на
родину…”. В дробном нервном ритме этих строк она шла по рифленой пластиковой
трубе от самолета к зданию аэропорта, маршировала в сонной толпе, впившись
ногтями в мягкую кожу своей сумочки, сжав зубы и глядя только под ноги, никуда
больше.
Труба кончилась. В стеклянной стене, перед широкой
лестницей, она поймала свое отражение. Стриженая светлая голова на тонкой шее.
Слегка оттопыренные уши. Огромные, испуганные глаза: Рядом, прямо за спиной,
маячила мощная фигура соседа, толстого сонного хулигана.
«Ой, мамочки, что ж у меня так сердце колотится? Ничего
личного. Никаких сантиментов. Это чужая страна. “Пусть твердят, уродина, а она
мне нравится, хоть и не красавица…»
Между прочим, папа, бывший полковник КГБ Григорьев Андрей
Евгеньевич, вероломный перебежчик, предатель родины, честно предупредил, что
всякие могут возникнуть чувства, и даже если плакать захочется – ничего страшного.
Вполне нормальная реакция. Можно сделать вид, будто соринка в глаз попала.
Толпа повалила вниз по лестнице, стремясь быстрей занять
очереди к будкам пограничного контроля. Кто-то больно пихнул Машу в плечо и
чуть не выбил сумку. Лапа с портретом Франклина промелькнула у самого лица, и
высокий сиплый, уже совершенно трезвый голос произнес в ухо:
– Не спи, не спи…
Она не спала, она жутко нервничала, но не потому, что
боялась засыпаться. Это в принципе невозможно было сейчас. Потом, через неделю,
через месяц – да. Но не здесь и не сейчас. Макмерфи предупредил, что риск будет
возрастать с каждым днем, с каждым следующим шагом. Об этом говорил и отец.
Однако Макмерфи не брал в расчет, что она родилась здесь. Он искренне верил,
что не существует в мире места прекрасней, чем благословенная Америка, и
невозможно, оставаясь в здравом рассудке, сохранить какие-то чувства к России,
которая тебе ничего не дала, кроме боли и унижения.
До первого шага по рифленой трубе от самолета к аэропорту
Маша была полностью солидарна с Макмерфи, а все предупреждения отца о скрытой
ностальгии, о генетической памяти считала милым сентиментальным бредом. Она
любила Америку и была совершенно равнодушна к России. Она не сомневалась в
своем спокойном здоровом прагматизме. Неровный стук сердца, сухость во рту,
дрожь в коленках следовало объяснить волнением перед началом сложной, опасной
операции, первой серьезной операции в ее жизни. Это вполне естественно. Все
остальное – сентиментальный бред.
Очередь к пограничной будке двигалась быстро. Граждан России
было значительно больше, чем иностранцев. Даже католическая монахиня оказалась
россиянкой. Маша поискала глазами хулигана с наколкой и обнаружила его в углу у
сортира с сигаретой в зубах. Она так и не поняла, какую из очередей он занял, и
не решила, было ли его грубое “Не спи!” дружеским предостережением, либо он
просто так ее пихнул, чтобы пошевеливалась и не мешала движению толпы.
– Мисс Григ, вы к нам впервые? – приветливо спросил
по-английски молодой конопатый пограничник, листая ее паспорт и разглядывая ее
лицо в сложной системе зеркал.
На фотографии у нее были длинные волосы, короткая стрижка
сильно изменила ее облик, поэтому он смотрел чуть дольше.
