– Вам должны выписать солидную денежную премию, – сказал
резидент и подмигнул, – а что, неплохой подарок к Новому году. И еще, строго
между нами, вас могут забрать в Лондон. Для меня это плохо, для вас, наверное,
хорошо.
– Для меня тоже плохо, – искренне признался Григорьев, – у
меня американский английский. Британцы снобы, для них американская речь звучит
примерно так же, как для коренных москвичей и ленинградцев провинциальный
южно-русский говор.
– Ничего, у советских собственная гордость, – рассмеялся
резидент, – у нас все высшее руководство смягчает “Г” и вообще делает кучу
ошибок в устной речи. При Леониде Ильиче некоторые кандидаты в члены ЦК даже с
логопедом занимались, искусственно коверкали свое чистое произношение, чтобы
говорить, как генсек. Старику это нравилось.
– В Африке есть племена, где считается красивым, когда зубы
черные треугольные, – задумчиво заметил Григорьев, – подпиливают, хотя больно,
красят смесью золы и смолы, хотя вредно для эмали. Нет, если серьезно, я не
хочу в Лондон. Впрочем, это не мне решать.
– Правда, не хотите? Честное слово? Или пытаетесь
подольститься к начальству?
– Не пытаюсь, Всеволод Сергеевич. Вы слишком умный, я тоже.
Какая лесть? Зачем?
Резидент опять засмеялся. У него был приятный смех, мягкий,
низкий, натуральный, без визгливых ноток, которые выдают тайную психопатию, без
шикарных басистых раскатов, свойственных театральным истерикам. Резидент
действительно не был ни психопатом, ни параноиком, ни истериком. Добравшись по
служебной лестнице КГБ до фантастических карьерных высот, руководитель
вашингтонской резидентуры Всеволод Сергеевич Кумарин умудрился остаться
нормальным человеком, и за одно это ему следовало бы поставить памятник при
жизни.
– Ну, и как же нам быть, Андрей Евгеньевич? – спросил он, честно
и прямо глядя Григорьеву в глаза. – Здесь вам цены нет. У вас лучшая агентурная
сеть, вы пользуетесь влиянием в журналистских кругах. Вы ведете великолепную
игру с Биллом Макмерфи, и он работает на нас, сам того не подозревая.
– Вы преувеличиваете, Всеволод Сергеевич, – хмыкнул
Григорьев, – я всего лишь “утка”, подставной агент, не более.
– Не скромничайте. – Кумарин сдвинул брови и произнес с
пародийным грузинским акцентом:
– “Агентов иметь не замухрышек, а друзей – высший класс
разведки. Идти в лоб – близорукая тактика. Никогда не вербовать иностранца
таким образом, чтобы были ущемлены его патриотические чувства. Не надо
вербовать иностранца против своего отечества. Если агент будет завербован с
ущемлением патриотических чувств – это будет ненадежный агент”.
Григорьев оценил по достоинству блестящую память и артистизм
резидента. Поучительное высказывание о разведке принадлежало Сталину. Усатый
произнес это в декабре 1952 года, при обсуждении проекта Постановления ЦК КПСС
“О главном разведывательном управлении МГБ СССР”. Григорьев помнил этот текст,
не наизусть, конечно, но помнил. Он был напечатан в предисловии к одному из
специальных учебных пособий для контрразведчиков.
Андропов любил цитировать Сталина. Глава вашингтонской
резидентуры три дня назад вернулся из Москвы и, вероятно, подцепил яркую цитату
на очередном закрытом совещании у железного Ю.В.
"Коммунистов, косо смотрящих на разведку, на работу ЧК,
боящихся запачкаться, надо бросать головой в колодец”, – с мягкой улыбкой и все
с тем же акцентом добавил резидент.
– О, так можно остаться без питьевой воды, – проворчал
Григорьев.
– Ну да, ну да, – рассеянно кивнул Кумарин, – слушайте,
Андрей Евгеньевич, а ведь Макмерфи хитрый сукин сын. Он умный и опытный контрразведчик,
не хуже нас с вами. Неужели за все это время он ни разу не пытался вас
вербовать всерьез?
– Так он меня уже давно завербовал, вполне серьезно. Я за
свое предательство деньги получаю. В бухгалтерии есть вся документация.
– Ну да, ну да. Я имею в виду другое. Вы общаетесь второй
год, видитесь не реже раза в неделю. Та дешевая и бездарная “деза”, которая
идет к нему через вас, давно должна была насторожить Макмерфи. Как же вам
удается лавировать, Андрей Евгеньевич?
– Вы сами понимаете, Всеволод Сергеевич, в разведке не
бывает бескорыстной дружбы и без-; ответной любви, – Григорьев подмигнул и
рассмеялся, – конечно, мне иногда приходится отвечать Биллу взаимностью и
подкармливать его реальной информацией, чтобы не оголодал и не разочаровался во
мне. На самом деле, я действительно давно завербован ЦРУ.
– Я могу это расценивать как чистосердечное признание? –
обаятельно улыбнулся резидент.
– Нет, – вздохнул Григорьев, – как плохую шутку.
Зазвонил телефон. Резидент взял трубку, покосившись на
Григорьева, подвинул ему несколько пластиковых папок, резко крутанулся в кресле
и углубился в разговор.
В папках лежали вырезки из американских газет,
подготовленные пару дней назад самим Григорьевым и снабженные пометками
резидента. Обычно Андрей Евгеньевич просто забирал папки и уносил их к себе, но
сейчас почему-то резидент не отпустил его. Казалось, он так увлекся телефонным
разговором, что просто забыл о Григорьеве.
Хотелось пить. От собственной неудачной шутки все еще было
солоно и сухо во рту, как будто он наелся соленой рыбы всухомятку. Хотелось не
только пить, но даже и зубы почистить. “Кретин! – повторял про себя Григорьев,
тревожно бегая глазами по радужным газетным строчкам. – Жалкий идиот! Ты решил,
что он подумает: раз ты позволяешь себе отпускать такие рискованные шуточки,
значит, ты чист, как ангел? Ты хотел подстраховаться? Или у тебя опять острый
приступ психопатии?"
Он попытался сосредоточиться на тексте. В конце концов,
работа – лучшее лекарство, даже если она сводится к перечитыванию высокопарного
пропагандистского бреда, от которого тошнит.
"Черт бы их всех побрал!” – проворчал Григорьев и тут
же прикусил язык. Между двумя пластиковыми папками тихо зашуршал тонкий листок
бумаги. Текст был написан от руки, по-английски, крупным косым почерком, с
таким энергичным нажимом, что тонкая бумага прорвалась в нескольких местах.
С первой строчки Григорьев понял, что перед ним послание
лично резиденту от офицера ЦРУ с предложением о сотрудничестве. Автор обозначал
себя кличкой “Белл”, то есть колокол, намекал, что его положение дает
возможность получать ценнейшую информацию из первых рук. Свою инициативу он
объяснял, во-первых, давней симпатией к России, во-вторых, некоторыми личными
обстоятельствами.
Григорьев пробежал текст от начала до конца за пару секунд.
Резидент все еще разговаривал по телефону, сидел, отвернувшись, уютно
ссутулившись, изредка вставляя короткие чуть слышные реплики в ответ на длинный
монолог невидимого собеседника. Если не считать человека на другом конце
провода, они были вдвоем в кабинете, отгороженном от мира толстыми стенами без
окон, слоями звукоизоляции.
