Троллейбус мягко тронулся, миновал мост и поплыл по
Тверской-Ямской к центру. У Пушкинской площади Светлана Анатольевна с сожалением
вынырнула из родной романтической стихии, аккуратно заложила страницу пробитым
талончиком, спрятала книжку и вышла из троллейбуса.
Через пять минут она оказалась в переулке, расположенном
между Тверским бульваром и Патриаршими прудами, прошла половину квартала,
остановилась у семиэтажного дома, выстроенного в самом начале двадцатого века в
стиле модерн.
От старого здания сохранился только фасад,
отреставрированный, вылизанный, сверкающий широкими стеклами эркеров,
украшенный белой лепниной по нежно-бирюзовому фону и сине-зеленой керамической
мозаикой. Внутри все отстроили заново, вернее, вернули дом к его изначальному,
докоммунальному состоянию, так, чтобы и духа не осталось от семидесяти лет с
фанерными перегородками, тараканами, корытами на стенах, с общими закопченными
кухнями и одним сортиром на десять семей.
Теперь, как в старые времена, каждая квартира занимала не
менее половины этажа, парадный подъезд был выложен мрамором, увешан картинами,
зеркалами. На каждой лестничной площадке, у круглых окон, стояли курительные
столики, кресла и вазы с живыми цветами. Черным ходом пользовалась только
домашняя прислуга.
Светлана Анатольевна называла себя “помощницей по
хозяйству”, не общалась ни с вахтершей, ни с говорливыми коллегами из соседних
квартир, и всегда входила только через парадный подъезд. Мягкие подошвы ее
спортивных туфель тяжело протопали по мрамору и остановились у лифта. Вахтерша
дремала в своей стеклянной будке и на приветствие не ответила. Зеркальный лифт
вознес Светлану Анатольевну на седьмой этаж. Там были самые скромные квартиры,
трехкомнатные, которые красиво именовались мансардами, или студиями, на
западный манер.
Звякнули ключи. Распахнулась стальная, обитая темным
деревом, дверь. Пустой светлый холл встретил ее гулкой тишиной. Светлана
Анатольевна сняла туфли, надела тапочки, задержалась перед зеркалом, оглядела
свою большую полную фигуру, одернула юбку, провела ладонью по коротким
бесцветным волосам и на несколько секунд замерла, пристально глядя в глаза
своему отражению и прислушиваясь, то ли к неуловимым звукам просторной
квартиры, то ли к самой себе.
Из холла небольшой коридор вел в спальню. Там стояла
кромешная тьма. Вишневые бархатные шторы плотно закрывали полукруглое окно.
Светлана Анатольевна нашарила выключатель.
Вспыхнул свет. На кровати лежали двое, женщина и мужчина,
хозяйка квартиры и ее гость. Оба молодые и красивые. Оба совершенно голые.
Каштановые спутанные волосы хозяйки разметались по синему
шелку наволочки. Она лежала на животе, уткнувшись лицом в подушку. Белая тонкая
рука свесилась и почти касалась холеными ноготками пушистого светлого ковра.
Гость лежал на спине, разметавшись. Голова его провалилась между подушками,
видны были только крупный прямой нос и квадратный, подернутый модной
трехдневной щетиной подбородок.
Кровавые пятна терялись в шелковых бликах темно-синего
белья. Терялись и пулевые отверстия. Хозяйке стреляли в каштановый затылок,
гостю в грудь, поросшую густыми черными волосами. Вообще, в спальне царил
порядок, и можно было подумать, что эти двое просто спят, спокойно и крепко.
Легкое одеяло соскользнуло на пол, а они не заметили.
Светлана Анатольевна тихо охнула, зажала ладонью рот,
метнулась к кровати, но тут же отпрыгнула от нее и, теряя по дороге шлепанцы,
тяжело топая, помчалась назад, в прихожую, чтобы оттуда позвонить, куда
следует.
* * *
Над Нью-Йорком с утра висел плотный теплый туман, моросил
мелкий дождь. Небоскребы почти исчезли, как бутафорская мебель за сценой,
прикрытая серой марлей. На смотровой площадке, на набережной у Бруклинского
моста, торговали самодельными сувенирами. Изредка проплывали сквозь туман
одинокие отрешенные бегуны в наушниках. Из-за сырости никто не гулял по
набережной, не интересовался сувенирами. Торговцы, пожилые хиппи, ряженые
индейцы, богемные дамочки в облезлых горжетках, оставив свои лотки, сиротливо
сбились в стайку, пили кофе из пластиковых стаканчиков и без всякой надежды
косились на двух стариков, которые прохаживались по площадке туда-сюда почти
час.
Один, невысокий, плотный, в истертых джинсах и рыхлом
грязно-белом свитере, постоянно курил и покашливал. Второй, подтянутый,
моложавый, отворачивался от дыма, и голос его звучал довольно громко. Ему было
важно, чтобы собеседник не пропустил ни слова и правильно его понял.
– Я хочу, чтобы ты меня правильно понял, Эндрю, – повторял
он через каждые несколько фраз, – мной движет не только профессиональный
интерес, но и простая человеческая симпатия.
Старик, которого звали вовсе не Эндрю, а Андрей Евгеньевич
Григорьев, молча кивнул и проводил взглядом гигантский воздушный шар с рекламой
пепси-колы.
– Мы с тобой знакомы двадцать лет. – Американец широко
улыбнулся и помахал рукой, разгоняя вредный дым. – Как говорят у вас в России,
мы с тобой пуд соли съели, пуд – это около тридцати фунтов. Верно?
– Нет, Билли, – покачал головой Григорьев, – мы с тобой
съели соли грамм четыреста, то есть не более фунта, за все двадцать лет. Мы
почти не обедали и не ужинали вместе. Вот кофе выпили много, литров сто.
Правда, это был довольно паршивый кофе, без кофеина и с ксилитом вместо сахара.
– Ты намекаешь, что я мог бы пригласить тебя в ресторан? –
Билл Макмерфи расхохотался и похлопал Григорьева по плечу. – В следующий раз я
учту твои пожелания, Эндрю.
– Ни на что я не намекаю, – поморщился Григорьев, – я вот
уже второй час мокну здесь с тобой и жду, когда ты, наконец, объяснишь, что
конкретно тебе от меня нужно. Такая сырость, что мы оба скоро покроемся
плесенью.
В ответ прозвучал всплеск бодрого хохота, похожий на
закадровый фон комедийного телесериала. На этот раз смеялся не Макмерфи, а
компания торговцев. Один из них, упитанный мужчина с длинными волосами,
стянутыми в крысиный хвост на затылке, изображал кокетливое существо
противоположного пола, то ли женщину, то ли гомосексуалиста, жеманно поводил
плечами, вертел жирным туловищем, вытягивал губы, взбивал двумя пальцами прядь
на виске, ворковал что-то по-испански, фальшиво-высоким голосом. Остальные
покатывались со смеху.
Григорьев и Макмерфи несколько секунд молча наблюдали
представление.
– Слушай, Эндрю, ты ведь давно меня понял, – произнес
американец, и лицо его стало серьезным, – просто ты пока не готов ответить. Но
я не тороплю. Тебе, конечно, надо подумать. Ты хорошо подумай, Эндрю, причем на
этот раз не о своей старой глупой заднице, а о своей дочери Маше. Пойми,
наконец, речь вообще не о тебе, а о ней, о ее карьере, о ее будущем. Ей
двадцать восемь лет, она взрослый самостоятельный человек, доктор психологии,
офицер ЦРУ, ей надо расти и совершенствоваться, она должна реализовать в полной
мере свой интеллектуальный и профессиональный потенциал.
