– Вы не могли бы связаться с моей мамой? Мне надо поговорить
с ней, хотя бы по телефону.
Вместо ответа повисла странная тишина. Психиатр уставилась на
Машу, тонкие подрисованные брови поползли вверх и поднимались все выше, пока не
исчезли под ободком зеленой шапочки.
– Та-ак, деточка, – произнесла она наконец, совсем новым
голосом, тихим, ласковым и фальшивым, – скажи мне, пожалуйста, как тебя зовут?
– Маша Григорьева.
– Сколько тебе лет?
– Тринадцать.
– Ты помнишь свой домашний адрес и телефон?
Маша продиктовала, удивилась, что тетка не записывает,
только кивает, и тут же пояснила:
– Мама сейчас не дома, она в больнице, хотя не исключено,
что ее уже выписали. Если дома никто не подходит, надо позвонить моей бабушке,
Зинаиде Алексеевне, правда не стоит ей сразу рассказывать про мой перелом, у
нее больное сердце… – Маша опять запнулась, застыла с открытым ртом, потому что
тетка вдруг вскочила и, не сказав ни слова, пулей вылетела из палаты.
Вскоре из коридора донесся ее голос, уже не фальшивый, а
вполне естественный, скандальный и злой:
– Как это – скрывают? Почему? Надо было предупредить, что
она ничего не знает! Вы меня ставите в идиотское положение! Вы это нарочно, что
ли, делаете? Как так можно, не понимаю!
Через несколько минут явилась целая делегация врачей, и
вместо Франкенштейн-2 с Машей беседовал очень приятный пожилой доктор. У него
были нормальные человеческие глаза, в которые можно смотреть, и в голосе ничего
фальшивого, и никаких педагогических “та-ак”. Пожалуй, ему, этому доктору, Маша
сумела бы рассказать о лысом ублюдке. Она была убеждена, что рассказать
необходимо. Он не просто хулиган-наркоман, который случайно оказался ночью в
лесной школе. Он специально для этого залез в школу и заранее готовился. Иначе
как у него оказались с собой ножницы и лейкопластырь?
Нельзя позволить преступнику разгуливать на свободе. Он может
напасть еще на какую-нибудь девочку. Маше повезло, а вдруг другой девочке не
повезет? Однако доктор заговорил первым, и вскоре Маша забыла про лысого.
Доктор говорил тихо и долго. Маша не верила и молча мотала
головой. Это мотание окончательно убедило врачей положить ее на обследование в
психиатрическое отделение. Там она немного оправилась от шока, испугалась,
попыталась рассказать о преступнике первой же врачихе, уже не столько для того,
чтобы его нашли и посадили в тюрьму, сколько ради самой себя, чтобы не считали
сумасшедшей, которая просто так выпрыгнула с третьего этажа.
Врачиха не возражала, участливо заглядывала в глаза,
согласно кивала, а потом Маша услышала слова “галлюцинации”,
“посттравматический психоз”. Ее стали кормить таблетками. От них сводило
судорогой все тело и в голове стоял мутный мерзкий туман, отдаленно
напоминающий вонючее дыхание лысого ублюдка в ледяной комнате со старыми
плакатами.
Маша хитрила, прятала таблетки за щеку, потом выплевывала.
Ее на этом застукали и стали делать уколы. От них Маша слабела. Наверное,
поэтому так долго не заживала сломанная рука, не срасталась кость.
Бабушка Зина задействовала все свои связи, чтобы перевести
Машу из психиатрии в неврологию. Забрать ее к себе она не могла. Она была на
инвалидности, заботливое государство не считало возможным доверить ей
психически больного ребенка, склонного к суициду, да и сама она побаивалась
взять на себя такую ответственность.
За месяц, проведенный в больнице, Маша очень изменилась,
стала слабой и странной, отказывалась от еды, почти не разговаривала, целыми
днями лежала, глядя в потолок. При появлении медсестры со шприцем уже не
сопротивлялась, как вначале, но упрямо мотала головой, пока не засыпала под
действием очередной инъекции.
Наконец, нашлась какая-то добрая душа в Минздраве, которая
согласилась принять в качестве скромного новогоднего подарка единственную
драгоценность бабушки Зины – старинную платиновую брошку с сапфирами.
В начале января Машу перевезли в другую больницу, в
санаторно-неврологическое отделение. Там гадостью не кололи, поили бромом,
кормили витаминами, проводили сеансы лечебной гимнастики и психотерапии и даже
кое-как учили по школьной программе. Маша довольно скоро пришла в себя, стала
есть, разговаривать, читать, заниматься математикой и английским, правда,
только устно. Писать она не могла. После перелома подвижность правой кисти была
ограничена, а левой пока не получалось. Ходить могла только опираясь на
костыли. Большие дозы аминазина и галоперидола вызвали мышечную слабость и
какие-то сложные нарушения в нервных окончаниях.
В феврале бабушка Зина умерла от очередного инфаркта. В
марте больницу посетили представители международной благотворительной
организации. Они одарили больницу разным медицинским добром, от одноразовых
шприцов до аппаратов ультразвуковой диагностики. Вместе с больничным
руководством они ходили по палатам и раздавали детям наборы фломастеров,
игрушки, конфеты.
В больнице лежало несколько сирот, и на них зарубежные гости
обратили особое внимание. Когда дошла очередь до Маши Григорьевой и был
подробно обсужден ее анамнез, один из гостей, французский хирург, выразил
удивление, почему до сих пор девочке не восстановили подвижность правой кисти,
ведь существуют новые методики и нельзя терять время. И почему не проводится
положенный курс терапии для устранения тяжелых последствий неудачного лечения
психотропными препаратами. Главный врач печально признался, что о возможности
такого дорогостоящего лечения ему в его рядовой больнице пока остается только
мечтать.
– У нас есть специальные фонды и программы, – сказал
француз, – мы вывозим в Западную Европу сотни больных детей из стран третьего
мира, оплачиваем лечение.
– Но Советский Союз – это не страна третьего мира! –
возмутилась заведующая отделением. Она была секретарем парторганизации
больницы. – Никто вам не позволит вывозить наших детей за рубеж!
– – Мы могли бы на свои деньги отправить девочку во Францию,
вылечить и вернуть ее на родину полностью здоровой, – мягко заметил хирург, –
что же в этом плохого?
Главный врач покосился на заведующую, потом на новенькие
часы “Сейка”, сверкавшие на его волосатом запястье. Гости, кроме общественных
даров, преподносили еще и частные. Надо же случиться, что главному врачу
достались именно такие часы, о которых он грезил во сне и наяву всю свою
сознательную жизнь.
Исполнение мечты делает человека мягче, добрей. Главный врач
вообще не был черствым и злым, он переживал за больных детей и желал им только
добра, но все-таки оставался реалистом, а потому вынужден был сказать
французскому хирургу:
– Боюсь, это невозможно.
