– Какие девки, Билл? Ты же отлично знаешь, что бумажник у
меня вытащили, нигде я не шлялся, все это полнейший бред.
Макмерфи ничего не ответил, шлепнул на журнальный стол
увесистую пачку газет и вышел, шарахнув дверью. Андрей Евгеньевич принялся
изучать прессу. Первые полосы бульварных газет и тонких иллюстрированных
журнальчиков украшали шикарные заголовки: “Роман русского шпиона с чернокожей
жрицей любви”, “Тайна “нежного зайчика” из КГБ”, “Красный десант в квартале
“Красных фонарей”.
Везде были портреты чернокожей девчонки, ее звали Муоки, она
с восторгом позировала перед камерами, раздавала интервью и врала так
вдохновенно, что издательство “Стомак анд систерс” готово было заключить с ней
контракт на издание книги интимных воспоминаний.
Один из журналов напечатал крупный цветной снимок, на
котором Муоки стояла в обнимку с черным молодым человеком. Голову его украшали
желтые войлочные косички. Внизу пояснялось, что это родной брат Муоки, уличный
музыкант по имени Нго. Он знает много разных песен, в том числе и русские,
например про девушку Катюшу.
Григорьев засмеялся. Он хохотал долго, громко и
заразительно. Сначала в комнату сунулась испуганная физиономия горничной, затем
явился Макмерфи.
– – Вот он, стервец, вот он, голубчик! “Поплыли туманы над
рекой”! Ну конечно! А я, дурак, голову ломал, не мог понять, как, каким
образом?! – стонал Григорьев и хлопал себя по коленке свернутым журналом.
– Что с тобой, Эндрю? Кто стервец? Какие туманы? Тебе
нехорошо? Может, воды дать?
– Нет, ну ты посмотри, как гениально врет, это же
потрясающе! Умница девчонка, честное слово, молодец! – Он успокоился, выпил
залпом воду, поданную Макмерфи, и, взглянув на него снизу вверх слезящимися от
смеха глазами, тихо произнес:
– Помнишь, я тебе рассказывал? Вот он, нищий с желтыми
косичками! Его зовут Нго. Он умеет петь “Катюшу” почти без акцента. Он вытащил
у меня бумажник, а потом зашел в гости к сестренке в “Сладкую Пусси”. Они
выпотрошили бумажник, деньги взяли, права и паспорт оставили валяться. Когда
нагрянула полиция, она выдумала про клиента, чтобы не выдать брата, а когда
поняла, какой дикий это вызывает интерес, не растерялась, стала сочинять дальше
и заработала себе такую славу, о какой и мечтать не могла в своем борделе.
Теперь у нее начнется новая жизнь. Разбогатеет, глядишь, книжку напишет: “Как я
любила русского шпиона”, что-нибудь в таком роде. Издательство забацает
рекламную компанию, получится бестселлер. Проститутка из “Сладкой Пусси” станет
знаменитой писательницей. Поистине Америка страна великих возможностей! Нам до
вас далеко.
– Успокойся, Эндрю, бестселлера не выйдет, она не умеет
писать по-английски, – пробормотал Макмерфи, – а вам до нас не так далеко, как
кажется. Что касается уличного певца Нго, так мы все это уже давно вычислили, и
про бумажник, и про “Катюшу”.
– Стало быть, твоему руководству известно, что я ни по каким
девкам не шлялся. Зачем же вы допустили? Почему не пресекли это публичное
дерьмо в самом начале?
– Мы живем в демократической стране, Эндрю. Свобода, она и
для дерьма свобода, ничего не поделаешь. Ладно, хватит об этом. Успокойся.
Скандал пошумит и стихнет, его забудут, начнется следующий. Ты же знаешь, это
бесконечный процесс. Тебе надо привести себя в порядок. Ты плохо выглядишь.
Оброс, не бреешься. Я пришлю парикмахера, тебя красиво подстригут. Завтра у
тебя пресс-конференция и несколько прямых эфиров. Пора выходить из подполья. Ты
заявишь, что попросил в США политического убежища, а история про твои визиты в
“Сладкую Пусси” – наглая фальсификация, состряпанная КГБ.
– Но как же? – Андрей Евгеньевич растерянно кивнул на газеты
и журналы, раскиданные по ковру. – Нужны доказательства, что я действительно
не…
Макмерфи усмехнулся, весело подмигнул и, как фокусник,
вытащил из-за спины коробку с видеокассетой. Через минуту на экране телевизора
возникло темное лицо девушки по имени Муоки. Григорьев в первым момент не узнал
ее. На снимках в желтой прессе она была сильно накрашена, буйные негритянские
кудри уложены в замысловатую прическу, плечи голые, грудь почти голая, в ушах
гигантские серьги, на шее блестящая бижутерия.
На пленке она выглядела совсем иначе. Глухой черный свитер с
высоким горлом, волосы приглажены и стянуты сзади в скромный хвостик, никакого
макияжа, никаких украшений. Срывающимся, дрожащим голосом она поведала, как ее
шантажировали злодеи из КГБ, угрожали устроить высылку из страны, искалечить,
даже убить. Подкинули документы, заставили рассказать полиции и журналистам то,
что она рассказала. Английский ее был настолько ужасен, что внизу бежала строка
субтитров.
– Мне жалко этого человека, хотя я никогда его не видела, –
говорила она, глядя в камеру испуганными детскими глазами, – я поняла, что ему
хотят сделать плохое только за то, что он выбрал свободу, сбежал из
коммунистической тюрьмы. Но у меня не было выхода. Я люблю Америку, самую
лучшую страну в мире. Я не хочу, чтобы меня выслали. Я не хочу стать калекой,
мне страшно умирать, мне всего лишь восемнадцать лет. А эти люди из КГБ
способны на все. У них нет сердца.
Надо отдать ей должное. Подробности о шантаже и угрозах она
выкладывала не менее вдохновенно, чем предыдущую сказку.
– Ну вот, – ухмыльнулся Макмерфи, вытаскивая кассету, – шоу
продолжается. Завтра твой дебют, потом сразу ее выход, на бис, так сказать.
Чтобы ты немного взбодрился, я приготовил для тебя маленький подарок. – Он
достал из кармана и протянул Григорьеву глянцевый конверт, на котором был
нарисован симпатичный белый зайчик с розовыми ушками, а над ним кудрявыми
золотыми буквами написано: “Привет, папочка!"
Внутри оказалось Машино письмо и фотография. Снимок был
немного измят, уголок надорван. От письма исходил едва уловимый запах каких-то
сладких индийских благовоний, запах борделя.
