Мяч перелетел через ограду, подпрыгнул у ног Григорьева и
скакнул на мостовую. Кино продолжалось.
– Пожалуйста, сэр! – прозвучал из-за ограды детский голос.
Русоволосый румяный мальчик схватился руками за чугунные
прутья, смотрел на Григорьева и улыбался. Андрей Евгеньевич шагнул на мостовую,
поймал мяч. Это оказалась голова чудовища из популярного мультсериала. Не дай
Бог приснится во сне такая глумливая гадина.
– Сэр, пожалуйста, верните наш мяч! – рядом с мальчиком у
ограды стояла девочка, изящная, игрушечная девочка с большими карими глазами и
такими гладкими блестящими волосами, что голова ее напоминала облизанный
апельсиновый леденец. Минуту назад она носилась и прыгала, а волосы у нее
остались в полном порядке, как у настоящей киногероини. Лишь металлическая
пластинка на передних зубах нарушала голливудскую гармонию кадра.
Григорьев размахнулся, чтобы перебросить монстра через ограду,
но замер в нелепой позе. Ему вдруг почудилось, что вместо мяча в руках у него
бомба, и через секунду живая картинка, подернутая теплым диетическим туманом,
распадется на тысячу кровавых клочьев. Сверху на него смотрел фантастический
урод, отштампованный на мячике, и усмехался гигантским злобным ртом. Григорьев
попытался вспомнить имя мультяшного маньяка, но не сумел.
В Японии детишки бьются в судорогах и выбрасываются из окон,
насмотревшись мультиков про таких вот веселых ублюдков. Здесь, в Америке, младшие
школьники таскают пистолеты у родителей и стреляют в одноклассников.
– Это не я сошел с ума от страха за Машку. Это мир сошел с
ума, – пробормотал Григорьев и перекинул мяч.
– Спасибо, сэр! – румяный мальчик поймал голову монстра,
прижал к груди и, прежде чем бросить леденцовой девочке, смачно поцеловал
маньяка в нарисованную вампирскую пасть.
Андрей Евгеньевич побежал дальше, не оглядываясь. Ему не
хватало воздуха. Обычно здоровый американский бег трусцой по этим тихим
красивым улицам успокаивал его, но сейчас сердце разбухло и пульсировало у
горла, как будто собиралось лопнуть.
– Возьми себя в руки! – повторял Григорьев. – Возьми себя в
руки, бережно отнеси в свою гостиную, к камину, к дивану, к теплому халату, к
карликовой японской яблоньке во внутреннем дворе. Как раз сегодня утром она
зацвела, раскрыла нежнейшие бело-розовые бутоны. Что может быть важней и
значительней такой красоты? Да ничего на свете!
Андрей Евгеньевич уже не бежал, а шел, очень медленно,
сгорбившись, считая каждый шаг. До дома оставалось не больше пятидесяти метров.
Свернув на свою улицу, он почти сразу увидел сиреневый спортивный “Форд”.
Машина стояла возле ворот его гаража, и ворота медленно ползли вверх.
– Мерзавка! – прошептал Григорьев. – Я тебе покажу Москву! Я
тебе устрою спецоперацию! Прощаться приехала? Сказать гуд-бай и поцеловать
любимого папочку в лобик? Благословения попросить? Хрен тебе, Машка! Я тебя на
это не благословляю! – Он сжал кулаки в бессильной ярости и сам не заметил, как
распрямилась спина. Он уже не плелся, не шаркал. Он шагал пружинистым сильным
шагом, и глаза его сверкали сквозь последние легкие клочья тумана.
Когда он приблизился к воротам, гневный монолог иссяк,
затих, словно шипение воды на раскаленных углях. Тонкая фигурка в белых узких
джинсах и свободном бледно-голубом пуловере ждала его на высоком крыльце. Туман
окончательно рассеялся.
– Привет, – сказала она и шагнула вниз, ему навстречу, –
привет, папа. Тебе очень идет этот свитер.
Ее волосы, такие же светлые, как у ее матери, блестели на
солнце. Большие глаза, тоже материнские, меняли цвет в зависимости от погоды,
освещения и цвета одежды. Сейчас она была в голубом, и глаза казались
совершенно небесными, ангельскими. Она смотрела на него сверху вниз, ласково и
насмешливо, как умела смотреть ее мать, и уже потянулась, чтобы чмокнуть его в
колючую щеку, но он грубо отстранил ее и принялся молча, сосредоточенно шарить
в карманах.
– У меня есть ключи, – Маша протянула ему свою связку, –
если ты будешь злиться, я сейчас уеду.
– Скатертью дорожка, катись отсюда, маленькая засранка, –
проворчал он и добавил по-английски:
– Вы спешите, леди, у вас много дел, я вас не задерживаю.
– Папа, кончай валять дурака. – Она вошла вслед за ним в дом
и все-таки чмокнула его в щеку. – Ты почему такой мокрый? Бежал?
– Отстань, – он прошагал мимо нее в гостиную, плюхнулся на
свой любимый диван.
Но она и не приставала больше. Она отправилась на кухню,
захлопала дверцами, зашуршала пакетами. Он сидел на диване, смотрел, как
преломляется солнечный свет в каждом яблоневом цветке. Сказочная красота
вызывала острое, странное раздражение.
"Машка улетит и исчезнет, – думал он, – она точно
исчезнет в этой опасной, непредсказуемой стране. Никакие мои связи, заслуги,
возможности не помогут. А стало быть, ничего уже не важно и не нужно. Волшебное
деревце со своим бескорыстным радужным трепетом, с переливами тени и света не
спасет от смертельной тоски”.
– Ты завтракал? – негромко крикнула Маша из кухни.
Григорьев подпрыгнул на диване, схватил пульт, включил
телевизор и до предела увеличил звук. Дом наполнился визгом, грохотом, утробным
бульканьем. Шел тот самый японский мультфильм, герой которого был отштампован
на детском мячике. Маша, морщась, зажав ладонями уши, влетела в гостиную,
выключила телевизор и села на диван рядом с ним.
– Я знаю, почему ты злишься, – сказала она тихо, – ты мне
завидуешь. Ты бы сам с удовольствием слетал на родину. Верно? Там так сейчас
интересно…
Григорьев ничего не ответил. Он смотрел в погасший
телеэкран. В нем отражались два смутных, искаженных силуэта. У Маши получалась
огромная голова и маленькое тело. Она напоминала бело-голубого головастика. У
него, наоборот, голова уменьшилась, шея вытянулась, а корпус вырос в
бесформенную массу. Он стал похож на динозавра, на старого, давно вымершего тупицу,
у которого капелька вялого мозга и тонны жизнерадостного мяса.
– Нет, я понимаю, не стоило впутывать в наши семейные дела
чужого человека, но ты же знаешь Макмерфи. Я вообще не собиралась с ним это
обсуждать. Он сам затеял разговор, спросил, знаешь ли ты уже и почему я тебе до
сих пор не сказала?
– Кстати, почему?
– Потому!
– Можно конкретней?
– Боялась, – чуть повысила голос Маша, – предвидела, какая
будет реакция. И, между прочим, не ошиблась.
– Спасибо, доченька, – процедил Григорьев сквозь зубы, –
большое тебе спасибо, мне, конечно, было очень приятно услышать такую новость
от Макмерфи, а не от тебя, да еще за сутки до твоего отлета.
