Кто же нас сбил? Свои? Или враг?
Наша ракета и наш самолет,
И как оказалось, знакомый пилот!
На белый свет экипаж вылезал,
Каждый из них «Тра-та-та-та», — сказал
Лишь командир в этот миг промолчал.
Воздуха в легкие он набирал.
Трепло сделал торжественную паузу.
— А теперь послушаем, что сказал командир:
— Тра-та-та-та-та-та-та-та-та-та!
— Ты ж не механик, а тра-та-та-та!
— Тра-та-та-та-та-та-та, вашу мать!
— Больше не буду я с вами летать!
Громче всех ржал Пендель. Топал ногами, хрюкал, вытирал слезы и снова смеялся:
— Знакомый пилот, блин, ну это ж надо! Знакомый! Вот шайтан!
— А чего, вполне про нас песня, — заметил, отсмеявшись, Пижон, — у нас в армии долго бардак был. Еще и не такое случалось. Слушай, Трепло, а спой Городницкого чего-нибудь!
Трепло спел.
Он спел и Городницкого, и Ланцберга, и Кима, и конечно же снова и снова Медведева, коему сам отдавал однозначное предпочтение
Потом, утомившись, отдал гитару Лонгу. Тот не силен был петь, зато играл так, что даже Зверь перестал скучать и начал слушать.
— О! — заявил Синий, трезвый и поэтому язвительный. — Лонг, тебя заметили.
— Кто? — Эжен, весь еще в музыке, повел недоуменно черными очами.
— Господин сержант.
— Кто ж знал-то, — буркнул Зверь. Глянул на Лонга. — Дело ведь не в консерватории, да?
Эжен расцвел, глаза полыхнули не хуже, чем у самого Зверя:
— Гитара, — выдохнул он по-французски, — она живет. Поет. Дышит.
— Вместе с тобой. — Это Зверь произнес негромко, словно себе самому, но Лонг услышал и быстро закивал:
— Да. Как два сердца в такт, в одном ритме. Откуда ты знаешь?
Костыль, единственный здесь, кто понимал французскую речь, поежился от любопытных взглядов со всех сторон:
— Да не пойму я их, — рявкнул он, — дурь какая-то.
И Ула впервые увидела вблизи, как Зверь меняет маски.
Он услышал Костыля. Это Лонг, музыкальная душа, когда гитару берет, — все на свете забывает. А Зверь услышал. Костыля аж подбросило, когда вперились в него ледяные черные очи.
— И не поймешь! — прошипел Зверь. — Где тебе?
Костыль не обиделся. На любого другого он вызверился бы без раздумий, а тут лишь улыбнулся виновато, и все. Ула оглянулась на Гота. Поймала его взгляд:
«Видел?» — спросила молча.
Тот кивнул едва заметно. Он видел. И может быть, понял чуть больше, чем она? Ула надеялась, что больше. Почему Костыль не обиделся? Как Зверь делает это?
А тот бесшумно поднялся из-за стола. Кивнул Лонгу. Ехидно улыбнулся Готу:
— Разрешите идти, господин майор.
— С чувством выполненного долга, — прокомментировал Дитрих. — Катись, трудоголик.
— Я знал, что счастье недолговечно, — громко вздохнул Кинг. — Он мелькнул на нашем небосклоне, как звезда…
— Падающая, — встрял Пижон.
— Зато яркая, — парировал Зверь. — Можете загадывать желания.
Он уже открывал дверь, когда Трепло вспомнил:
— А песня! Слышишь, сержант, не беги. Последняя песня. Специально для Зверя.
— Потом.
— Нет уж! — Пендель, когда надо, мог быть очень быстрым. Вот и сейчас он каким-то чудом воздвигся в дверях, хотя вроде только что сидел за столом вместе со всеми. — Твое «потом» до Нового года не наступит. Давай, Трепло. Я его держу.
— Понял, — Трепло кивнул и ударил по струнам. Тревожно. Зло.
В дебрях этих тусовок даже воздух стал ядовит.
Прилизанный демократ и бритый налысо кришнаит,
Слякоть выбравших пепси, банкиры и хиппи в дурман-траве,
Поп, кадящий иприт, всепожирающая попсня и сытые хряки на BMW.
И то, что ты стоишь в стороне — это уже хорошо
Жить по полной луне…
Вот только диск ты крутишь без толку,
Трубку брось и прочь, черт возьми.
Браво, парень, — ты становишься волком,
Браво, парень, — ты не спишь под дверьми!
«Не то он поет, — с легкой тревогой подумалось Готу, — не надо так…» Он не мог объяснить этого «так» и тревоги собственной понять не мог. Откуда бы ей взяться, тревоге? С чего?
Ты вернешься заполночь, когда все дрыхнут в чумной стране.
Дело пахнет осиной — вервольф, ты должен остаться извне.
Последний твой серый брат собрал манатки и был таков,
Здесь никто не вспомнит тебя, никто не узнает тебя в лицо,
до броска и молнии твоих зрачков.
И то, что ты остался извне, — это уже хорошо —
Жить по полной луне…
А все, что было, брось на дальнюю полку,
Сдай в спецхран на тысячу лет.
Браво, парень, — ты становишься волком.
Браво, парень, — ты выходишь на след!
Зверь привалился спиной к стене. Поморщился брезгливо. Осветители под потолком мигнули, но на это не обратили внимания. Песню слушали.
И снова двенадцать унций в лицо летящего серебра,
Но надо опять вернуться, забыть на время, кем был вчера
Но надо опять вернуться, когда вся ботва отойдет ко сну,
Чтобы не дать им скатиться в яму, чтобы не дать
им пойти в отходы — ты должен вернуть им свою луну
И то, что ты готов на прыжок, — это уже хорошо —
Жить по полной луне…
Вытри слезы — ведь волки не плачут,
Не к лицу им притворяться людьми
Завтра снова полнолуние — значит
Ты вернешься, чтобы вернуть этот мир.
Ула приподнялась было из-за стола. Но села обратно. Кажется, она тоже чувствовала что-то. И тоже не могла понять. И так же, как Гот, пыталась не замечать собственного беспокойства. А гитара звенела. Пронзительно. С болезненной остротой.
И, словно ток от локтя к запястью,
Течет, отмеренное сполна,
