— Джокера? — Зверь прикинул что-то про себя. — Можно и Джокера.
Гот начал сомневаться в том, что его выводят из себя намеренно. Нет, кажется, Зверь, заработавшись, просто перестал подстраиваться под собеседника. Если даже он и делает это не задумываясь, после четырех бессонных суток немудрено подрастерять навыки.
— А Лонга и Петлю оставишь умирать? — поинтересовался майор, гася раздражение. За последнее время этим искусством он овладел в совершенстве. Бешеное напряжение, ощущение собственного бессилия, двойственная ситуация с… этим. А он, специально или нет, делает все, чтобы ситуация перестала быть двойственной, разрешившись в одном-единственном направлении.
— О Костыле речи вообще не идет? — вопросом на вопрос, в обычной своей манере.
— Костыля уже никто не вылечит. — Гот на секунду зацепился взглядом за взгляд. В черных глазах только скука и равнодушная снисходительность. — У него осталось два, от силы три дня.
— Быстро он.
Зверь ведь не знает о том, что Костыль совсем плох. И не знает о том, что остальные четверо проживут куда меньше. У них болезнь развивается иначе. Чуть-чуть иначе. У каждого со своими особенностями. А Зверь не знает. Он все это время почти безвылазно провел в цехе… И слава богу, что безвылазно, что не попадался на пути, не… Не напоминал о себе.
— Тридцать четыре дня. Не так уж быстро.
Если бы ты раньше вспомнил о том, что умеешь лечить…
— Десять минут до — это много или мало? — неожиданно и вроде бы не к месту напомнил Зверь. — Много или мало, если их достаточно, чтобы убежать, но недостаточно, чтобы убедить?
— Мысли читаешь?
— Бежать имело смысл. Убеждать кого-то было делом бессмысленным. Лечить Кинга нужно. Он полезен. Лечить Джокера… в общем, тоже нужно. Лечить Костыля — только зря тратить время.
— А Лонг и Петля?
— А зачем?
Вот сейчас бы и ударить. Но, во-первых, давать волю чувствам — последнее дело для командира. А во-вторых… во-вторых, подкупающая искренность и «врожденное, мать его, обаяние». Когда он был искренен? Тогда, во время последнего их человеческого разговора? Или сейчас, когда хочется вколотить ему в глотку эту снисходительную улыбку? И был ли он вообще хоть когда-нибудь искренен?
Нет смысла. Не отслеживается логика в происходящем. Зверю бы сейчас сторожиться, сейчас доверие завоевывать. Двойственность проклятую в свою пользу обернуть пытаться. Ведь он сможет, если захочет. Пока колеблется все на грани, еще не склонившись ни в одну, ни в другую сторону, он сможет. Всеобщее обожание тому наглядный пример. Зачем он делает… да что он вообще делает? О чем думает? Мысли Гота для него как на ладони раскрытой. А его собственные мысли, его система мышления, прямолинейная до глупости, анализу не поддается.
И это тоже раздражает.
— Зачем? — повторил Дитрих и поймал себя на почти зверской снисходительности в голосе. — Да затем, что четверо лучше, чем двое. От Кинга больше пользы, чем от тебя, когда дело касается электроники. От Джокера — в джунглях, а здесь кругом джунгли. Лонг и Петля ценны тем, что их больше. Ты, со всеми своими наворотами, не сможешь быть одновременно в двух местах.
— Если ты вернешься, плюс-минус два человека ничего для нас не решат.
— А если я не вернусь?
— Значит, ты погибнешь. И не один ли тогда хрен, что тут будет?
— Для вас — не один. С точки зрения здравого смысла, Зверь, четверо лучше, чем двое. Чувствам верить нельзя, конечно, но чувства здесь и ни при чем. Элементарная математика. Даже, пожалуй, арифметика. Наука самая что ни на есть точная. Да что с тобой разговаривать! — Гот отвернулся к своему болиду. — Можешь вылечить — лечи. Потом отправляйся в кратер. Отделение Пенделя все еще под тобой, больше людей я не дам. Выполняй.
— Слушаюсь.
Исчез. Вот только что был, и вот уже нету. В воздухе растаял.
Он доиграется так когда-нибудь. Но раздражение, сначала глухое, потом клокочущее, постепенно сходит на нет. Неприязнь к Зверю никуда не делась, а вот неприязнь к себе самому, к подвешенности собственной, она проходит. Есть три вида неприятных состояний: когда нужно принимать решение; когда не знаешь, как относиться к человеку; и когда знаешь, как, но не можешь себя заставить.
С решениями просто: принял и успокоился. С отношением так легко не получается. А с третьим вариантом, самым паскудным, довелось столкнуться в первый раз. Что ж, все проходит. И это пройдет. Сейчас уже можно признаться себе, что попал, так же, как все другие, под влияние Зверя. Что и для тебя нашлась у него личина. Не особо даже хитрая.
…я не притворяюсь
для простодушного майора, не лишенного готического романтизма, излишняя хитрость ни к чему.
Если хочешь, я могу быстренько нацепить личину, которая будет лично тебе симпатична до крайности.
Маска под маской. Сколько их у него? Столько же, сколько улыбок?
…я тебе верю
И непонятно, то ли восхититься этой тварью, которая играет своими-чужими образами с непринужденным изяществом, меняет обличья, как меняются картинки в калейдоскопе,
…в человека, который тебе верит, трудно стрелять…
то ли устыдиться собственной доверчивости. А Зверю ведь уже незачем притворяться. Вот они, рамки его мышления. Если Гот доберется до Земли и на Цирцею придет помощь, у убийцы будет неделя на то, чтобы снова скрыться. Если Гот до Земли не доберется, беспокоиться вообще не о чем. От самого Гота уже ничего и не зависит. Он пообещал отсрочку, и он свое обещание выполнит. Зверь понять этого не может, но знает, что именно так и будет.
Ладно. Хватит. Если Кинг действительно каким-то чудом поправится, все проблемы окажутся решены. Зверь проторчит в кратере вплоть до дня старта. С Готом они больше не пересекутся. И это к лучшему. Ни к чему лишний раз вспоминать собственную глупость и ругать собственную романтичность.
Черт побери! Насколько же легче стало дышать! Как раньше. Ну, или почти как раньше.
ЗА КАДРОМ
Если получилось стать змеей, пауком, рысью, можно попробовать стать «другим». Что для этого нужно?
Одиночество.
Жена уехала в долгое путешествие, она собиралась навестить обеих дочерей, забрать их вместе с внуками к морю — в общем, круиз обещал быть затяжным. Николай Степанович остался один в огромной квартире, и весь первый день с утра и до вечера просто слонялся по комнатам, не представляя, чем заняться и как вести себя.
Нет никого. Только удавчик в своей вольере да паук, дремлющий где-то на книжном шкафу. И картины.
Люди где-то далеко.
Не к месту и не ко времени вылезли воспоминания о внуках, об обеих дочках… Отстраниться не получалось. Ну никак.
У Зверя были те же проблемы, напомнил себе генерал, так же держала, не отпускала, не позволяла уйти от людей память. Память об убитой им девочке. Может быть, о ее брате, который был когда-то его другом. Магистр держал… Делал все, чтобы Зверь перестал быть человеком, но самим фактом своего существования не позволял окончательно потерять человечность.
