– Ваша милость, – возразил лейтенант, – стихийщикам удалось восстановить картину ритуала. Черного видела вся оперативная группа.
– Да? – Барон поднял бровь, не отвлекаясь, впрочем, от трубки. – И вся оперативная группа единодушно решила, что ему жить надоело? Или чем вся оперативная группа объяснила тот факт, что он начал гадить там, где ест?
– Он Черный, – произнес Збалок. – Кто знает, каковы его мотивы?
– Мм, – кивнул барон. – Слабенько. Попробуйте еще раз.
– Ваша милость, да он же вне закона. И первая стихийная экспертиза указала на него, не из головы же я это выдумал. Мы воспользовались случаем, признаюсь, но кто-то ведь должен его убить, в конце концов.
– Я слишком мнителен или вы не договорили? – поинтересовался барон, раскуривая трубку. – Там подразумевалось в конце: «раз уж вы этого до сих пор не сделали»?
– Ваша милость…
– Какая милость, лейтенант? Я в ярости, – все так же ровно отозвался барон. – Я сказал, что Черный может жить в Лонгви до тех пор, пока не найдет себе покровителя, или до тех пор, пока у него хватает денег, или до тех пор, пока он не даст повод убить себя. Три пункта, разве их сложно запомнить?
– Не сложно, ваша милость.
– Он еще не нашел себе покровителя, он получает стипендию в Летной академии, и он не дал повода для убийства. Вы, однако, попытались его убить. – Барон сделал паузу, глубоко затянулся. Очень медленно выдохнул дым.
Збалок замер, чувствуя, как позвоночник становится ледяным: Лонгвиец явно старался успокоиться. По мимике ни черта не поймешь, даже если хорошо его знать. И по голосу не определить. Но… эта пауза. Сейчас он либо заговорит, либо встанет и отмахнет лейтенанту голову. Он же бешеный, его милость барон. Его даже шефанго сумасшедшим считают.
– Вы попытались его убить, – проговорил Лонгвиец. – Что из этого следует, лейтенант?
– Что вы нарушили свое обещание, – сказал Збалок.
Дошло до него только сейчас. И страх сменился глубоким сожалением. Так подвести барона. Так… подставить. И ладно бы по злобе, а то ведь от служебного рвения. По глупости, выходит. По беспримерному скудоумию.
– Ваша милость, – сказал он, – простите дурака. Всех мыслей-то было только о том, что ведь Черный же. А живет… не где-то там, здесь – в Лонгви. Мы же с ним одним воздухом дышим, полгода уже. У меня от таких мыслей ум за разум просто. За любую возможность готов был ухватиться. Вот и поспешил… на вашу голову…
– Ментальный допрос провели? – резко оборвал его Лонгвиец.
– Так точно.
– Кто заказал Черному Моюма?
– Воевода Драганский.
– Пардус, – Барон прикрыл глаза. – Что же, интересно, они с Моюмом не поделили? Збалок, Черного освободите сразу, как только… мм, он ранен, я слышал?
– Царапины, – буркнул Збалок. – Пострадал при повторном задержании.
– Ну значит, подлечите и освободите. Можете идти.
От ментального допроса осталось ощущение деликатного изнасилования. По крайней мере, Тиру казалось, что именно так чувствуют себя те, кого изнасиловали деликатно и по взаимной договоренности.
Сам попросил, в конце концов. Никто не неволил.
А прежде чем выставить за ворота, в смысле, освободить из заключения, ему даже залечили синяки, царапины и растяжения. Лонгвийские тюрьмы – самые гуманные тюрьмы в мире. Ура!
Вообще не до смеха было. Потому что ужасно хотелось жрать. То есть убивать. Безыдейно и безыскусно выбивать мозги, или с чувством, толком и расстановкой пластать жертв на тонкие мясные полоски, или сворачивать шеи, или до смерти пугать словами, или…
Тир понял, что его начинает трясти, как наркомана при абстиненции, и постарался думать о чем-нибудь другом.
О том, например, что сегодня учебный день и будут полеты. О том, что Казимира уже выпустили. О том, что в первые дни пребывания в Саэти у него тоже не было запаса посмертных даров, однако он знал, что через несколько дней получит свою дозу. Кроме того, под рукой был Казимир, живые консервы, и это помогало успокоиться.
А сейчас?!
Тир шагал по Старому городу, считал шаги, вспоминал стихи, умножал в уме четырехзначные числа – что угодно, лишь бы не думать о еде. Чертов Лонгвиец, чтоб ему, суке, самому так встрять. Не мытьем, так катаньем он вынудит убивать, после чего казнит с чистой совестью. И будет прав.
Они всегда правы. Люди, нелюди, по хрен, главное, что им можно жить, а ему – нельзя. Разве это само по себе не повод убивать их? Всегда. Везде. Как только подворачивается возможность.
Убивать, пока они не убили тебя.
Они ведь убьют…
…Он вышел прямо к «Мечникам». Едва не налетел на фон Геллета, остановился, хотел сказать что-то резкое… И малость пришел в себя.
– Извини, – пробормотал, отходя в сторону. – То есть извините.
Быть на «ты» с настоящим графом – это все-таки перебор.
Хм, а быть на «вы» с памятником?
– Убирайся, – произнес холодный, полный отвращения голос.
Тир обернулся. И отступил назад. Удивился тому, что в груди зародился глухой, совершенно нечеловеческий рык: он и не знал, что так умеет. Не хватало еще зубы оскалить и уши прижать.
Ну пес же, как есть пес. Невменяемый от страха.
Потому что увидел тигра.
Что ж, если он был собакой, то тот, кто стоял в десятке метров от него, действительно был зверем другой породы. Другого вида. Этот зверь даже обитал где-то в иной, своей собственной вселенной. И он был страшен.
Тир поймал себя на том, что продолжает пятиться, усилием воли заставил тело остановиться. Еще большее усилие потребовалось, чтобы вспомнить, что он – человек, пусть и нелюдь. И этот, страшный, тоже человек, хоть и шефанго. Барон собственной персоной. Трындец. На дворе-то раннее утро…
Лонгвиец был не один. С ним была лошадь. Без уздечки, но оседланная… Хрена там, лошадь! Это такая же лошадь, как Тир – человек. Похожие встречались на Земле, в предгорьях Тянь-Шаня, только на Земле они были дружелюбны, и с ними можно было поговорить, а эта – такая же бешеная, как ее хозяин.
На луке седла нахохлилась хищная птица. Какой-то пернатый птеродактиль! Сверхъестественное чудище, потому что птиц таких размеров просто не бывает. Птица смотрела на Тира. И не было в ней, конечно, ничего сверхъестественного, потому что, как любое нормальное животное, эта тварь сразу исполнилась дружелюбия.
Так же как и ворон на плече барона.
А Лонгвиец Тиром уже не интересовался.
Он подошел к памятнику, положил у ног фон Геллета темно-красную розу – ворон недовольно взмахнул крыльями, но удержался на плече – и вернулся к своему коню.
