– Да потому что это мой человек, – объяснил де Фокс. Он говорил на диалекте гиеньских горцев, и говорил на удивление чисто, без намека на акцент. – У нас, видишь ли, принято, что за проступок слуги отвечает в первую очередь хозяин. Если парень в чем-то провинился, нарушил какой-то ваш закон, я заплачу положенный штраф. А если ты непременно хочешь кого-то арестовать – можешь рискнуть. Это будет даже интересно.
И еще как интересно! Йорик увидел, как двое из троих десятиградцев молча пересекли зал и встали у дверей. Третий остался за столом. На почти равном расстоянии и от дверей, и от точки назревающего конфликта. Ничего себе, однако… О десятиградцах, конечно, ходила дурная слава, мол, не слишком они отличаются от пиратов, которые их, якобы, сильно донимают. Но то – морские десятиградцы, представители Дома Серпенте, например, а они в Загорье дел не ведут.
Горский диалект… лясны дзед, да это ж де Фокс с гномами болтать навострился. Что там насчет дел Серпенте в Загорье, а, Йорик?
– Какой же он твой, – осторожно уточнил капрал, в свою очередь, покосившись на сменивших дислокацию чужеземцев, – ежели мы этого засранца месяц назад за то же самое уже штрафовали, а неделю назад он от нас в темноте дворами сдулся? Здешний он.
– А я его сегодня нанял, – де Фокс был воплощением наглой невозмутимости, – часа два назад.
– А-ага, – наконец-то подал голос виновник происшествия, – господин мне уже и задаток выплатил.
– И как у твоего господина имя? – не оборачиваясь, поинтересовался капрал.
– Эрик Серпенте, мастер Квириллы, – сообщил де Фокс.
Двое десятиградцев у дверей моментально вытянулись в струночку, а третий – вскочил из-за стола, и тоже встал "смирно".
Что ж такое суровый шефангский парень сотворил за тридцать лет с государством трусоватых денежных мешков? Превратил всю страну в один военный лагерь? Или как это понимать?
Оризам – всем троим, а особенно старшему, явно не хотелось неприятностей. Им и музыканта арестовывать не особо хотелось, но, по всему видать, здорово он их допек.
– Нам же, мастер Серпенте, в холодную вас тащить резона нет, – старший развел руками, – штраф – это по закону будет, все чин чином, только проследите, чтобы больше недозволенных песен не было.
Глаза его округлились, когда он увидел золотую монету, настоящий десятиградский аскад. Новенький, будто только что с монетного двора. Какой бы штраф не измыслил пожилой капрал, на золото он явно не рассчитывал.
– Думаю, тут наберется на пяток штрафов, – де Фокс вновь заговорил прежним, не по-хорошему спокойным голосом. – У нас не принято прерывать песню, если она хороша. Лютню! – он протянул руку, и новоявленный слуга послушно отдал инструмент. – Держи, – и лютня оказалась в руках обалдевшего Йорика. – А ты, умник, – шефанго вперил взгляд в музыканта, – слушай и учись, как надо петь и играть.
Опять он захватил инициативу. И как с этим бороться?
Йорик пробежался по ладам – хвала богам, инструмент не расстроился от грубого обращения, и не придется тратить время на подкручивание колков, не убегут сквозь пальцы мгновения, унося напряженное внимание всего зала.
Лови момент, сиэх!
[38]
Ты чувствуешь, слышишь, сейчас эти люди не разумом – сердцем примут каждое твое слово. Каждый слог твоей песни…
Кто другой, может, и смог бы остановиться, потому что здесь и сейчас это было наилучшим вариантом. Йорик не смог. И сам с легким изумлением восхитился чистотой и ясностью сорвавшейся из-под пальцев музыки.
Его музыки.
И я достаю из-за пояса меч –
это средство от злых людей…
…И я достаю флейту –
это средство от боли в груди.
Я играю на ней для лесных зверей,
бродяга и лицедей.
Я засну и проснусь и увижу вокруг себя
их пропахшие кровью следы…
– Язви тебя, – капрал замер, не донеся аскад до кошеля, – то ж покойник Хазак…
– Господин Хазак… – пролепетал музыкант, – маэстро… на моей лютне…
Йорик только ухмыльнулся, и закрыл глаза, вызывая в памяти облик Легенды, Удентальской Вдовы, для которой когда-то (просто так, чтобы позлить лишний раз), была написана эта песня.
Моя госпожа боится песен
о сладости ее губ.
Она думает, я – это цепь, что ломает
хрупкое чудо плечей.
а я только ветер в ее волосах, и другим я стать не смогу.
Ибо выше моей госпожи свобода,
я ее вассал - и больше ничей.
[39]
Последний аккорд, последний, серебряно-синий звон струн, которые просто не могли так звучать. Это лютня, обычная лютня. Глубокий, печальный отзвук погасал под низкими сводами зала, в полной тишине. Долго. Йорику как раз хватило времени подумать о том, сколько человек, из тех, что слушали его в почти благоговейном молчании, побегут доносить, как только десятиградцы отойдут от дверей.
А еще о том, каким чудом прижилось в этих краях заграничное слово "маэстро".
– Насчет покойников-то и распоряжений никаких нет, – потерянно заметил капрал, – арестовать или там еще чего… а как, ежели он помер?
– Доложить обо мне тебе никто не мешает, – Йорик забросил лютню за спину, машинально, даже не подумав о том, что инструмент-то чужой. – Вот и доложи, мол, Йорик Хас… гм, Ярни Хазак и Эльрик де Фокс объявились в Вайскове.
– Главное, не перепутай ничего, – подхватил де Фокс, – а то знаю я вас, так и норовите имя переврать.
– Не перепутает, – Йорик обвел глазами зал, чуть повысил голос, – доложи, что Ярни Хазак приехал в Вайсков, чтобы узнать, помнят ли здесь еще юную княжну Ядвигу. Поклонятся ли ей, как госпоже, когда я заставлю Удентальскую Вдову убраться из Гиени?
…Все неожиданно. Спонтанно. Все кувырком, и ладно хоть не вдребезги. Йорик хотел бы разозлиться на де Фокса, на преступную легкомысленность, на непредсказуемость, из-за которой события приобретают опасную остроту, и почти не остается времени на то, чтобы сориентироваться в ситуации, но не было ни злости, ни возмущения. А было вдохновение – как волна, и веселое кипение крови, и обострившиеся чувства – все шесть, выхватывающие из разом взметнувшегося гула голосов отдельные, осмысленные вопросы и возгласы.
Да, Ядвига жива. Ей четырнадцать лет, и она превратилась в настоящую красавицу. Да, она похожа на своего отца, погибшего от рук наемников Удентальской Вдовы. Да, характером она удалась в свою матушку, чья смерть тоже на совести королевы Загорья. Да, она помнит о своих подданных, болеет за них душой, и всем сердцем стремится вернуться на родную землю…
