— Интересно, сколько так может продолжаться? — спросил сам себя Данила. И подумал (или услышал?): «Десять дней».
Никита двинулся к холодильнику:
— Видеоигры сейчас ни к чему. Слышали, вечером заседание Закрытого Ученого Совета?
— А ну вас всех… — Тимофей снова перешел в режим возбуждения. Снова погрузился в густое плетение проводов и отключился от внешнего мира.
Данила всё смотрел на экран.
Трудно представить, тяжело вообразить, но такое случиться тоже может: большая, безбрежная вселенная, единственная, она же весь сущий мир, вдруг оказывается маленьким таким шариком в чем-то надмирном, где много таких вселенных плавает. Бессчетно. Но ты ведь этого видеть не можешь — а видишь! Вот тебе и раз. Тебе страшно. Ты бы убежал, к маменьке, со слезами. Но ведь не убежишь — из вселенной никуда не деться — ты ей принадлежишь, а вне ее — не твое, чуждое, сущее в не-сущем, вечнорождающееся несуществующее в вечносущем нерожденном. Или наоборот. Всё равно страшно.
Как такое можно увидеть? Да никак. А вот лезет же в голову.
Или вот она, Ариадна. Любила. Ты ее, вроде бы, любил. Хорошо вам было. Прогулки под звездами, песни у костра там, в горах. Плеск южного моря. Усеянный галькою пляж. Экзамены, сессии — вместе. Она тебя понимала, ты ее. Но оборвалась пресловутая мифологическая нить. И замуж вышла за другого кренделя. Сказала, мол, он понимает жизнь. Мол, с ним спокойней. Где теперь этот крендель, подающий надежды на безмятежное будущее? Открывает двери в шератоне. Золотые лампасы, лысина под фуражкой. Швейцарит парень помаленьку. Человек на своем месте. Ушла ты, дорогая моя, не потому, что он надежды подавал, а потому что был прям как линейка, в смысле, надежен как компас, предсказуем как древесина. Но ты ведь, душа моя, ты-то умнее его, да и меня в чем-то умней. Сбежала ты, потому что знала, чуяла, что я тебя насквозь проницаю. А я за собой не следил, дурак. Молодость, были молоды и свежи душой. Надо было за собой следить, зачем народ зря распугивать: ты, Данила, всех так насквозь проницаешь. Кто поумней, кто чуткий — рано или поздно испугается. А с дураками тебе самому тошно.
Что попишешь, когда дано тебе это — понимать людей, даже из иных миров. Марк — вот он, как на ладони. Хорохорится, ну и ладно, ничем ведь не поможешь. Глебуардус — тот, конечно, монстр, но слишком из того, из девятнадцатого слишком. Благороден. Чует как зверь, да только чутье это за пределы его мира не распространяется. Он и Марка-то понять не может. Пим-Григорий необычайно приятен. Или приятны? Стихийные философы. Все философы делятся на две неравные доли — мудаки и врожденные. А Пим вот — стихийный, выделился. Что ни плюнет — всё в точку, и сам и не поймет, почему. Не умеет соображать по-настоящему, интуит запойный.
Ладно. Вот оно как. Десять дней всего лишь, и два из них, считай, прошло. Кануло. А потом — смерть. Отделение пространства от времени. И не будет больше ни мыслей, ни проблем.
— Да отойди ты в сторону, говорю, — несколько несдержанно и не оборачиваясь сказал Тимофей.
Или вот сюжетец — любовь в параллельных мирах. Он из одного мира, она, соответственно, из другого. Он натурально влюбляется в нее. Но она, увы, холодна с ним. Оно и ясно — на кой он ей, параллельный. Женщины практичны. Она любит юношу из своего мира, из приличной семьи. Натурально — ревность, чувство естественное в сложившихся обстоятельствах. Он умоляет своего двойника поспособствовать, ликвидировать гнусного соперника или как минимум прельстить далекой заморской страной изобильной, с кисельными берегами и винными погребами. Соперник, конечно, моментально прельщается: как-никак из приличной семьи. Она остается и всю свою жизнь хранит ему верность (это уже на совести автора). Нашему же герою того и надобно: он всю свою жизнь любит ее, любуется ею, пишет портреты, и никто ему в этом не препятствует, никакой ревности и недобрых мыслей. Ничего себе любовь. М-да. Но миг прозренья неизбежен! И он, мужчина уже весьма средних лет, но со следами былой молодости, пускает себе пулю в висок. Она до глубины своей непростой души поражена этим отчаянным жестом и роковым исходом, и поэтому тоже кончает с собой посредством яда…
Данила помотал головой, но это помогло не очень. Поток сознания увлекал всё дальше по бурному каменистому руслу. На перекатах болтало и било головой о камни. Был слышен приближающийся гул водопада.
— Всё, баста. Отойди, я его буду прятать. С вашей мистикой… — Тимофей отсоединял провода.
Данила провел пятерней по лицу и осмотрелся. Как будто всё было на месте. Странный поток сознания завершился.
— Мужики, предлагаю как следует пожрать. Вечером будем пьянствовать, у Фрузиллы. Он пригласил. Так что желудок должен быть в тонусе. Кто пойдет в буфет? Ага. Нет желающих. Значит, ты, Ник. На, вот тебе червонец. И не скупись там, сам знаешь.
И был вечером сбор у Фрузиллы. Но перед этим, во время похода в буфет, Никита заначил рубль для семьи.
Итак, сбор. Подвал. Всё та же стандартная разводка теплотрассы. Но пенаты не Эдика-сантехника, а просторная бытовка Фрузиллы, где тот вкушал отдохновение от небывалых механических трудов, свершаемых в мастерской под гул электромоторов, посреди въедливого запаха горячей стружки.
Сизый туман. Хрип магнитолы. Длинный, но узкий стол в две доски. На столе — консервные банки, колбасные нарезки, островерхие алкогольные рифы. Длинный кожаный диван еще тех времен, вынесенный из кабинета самого Бояна Бонифатьевича Веткина, зачинателя и основателя.
Сизый туман. Невоздержанный женский смех. И женские же монологи о смысле жизни: «я права, а они мерзавцы»; гитарный перебор струн.
Мужчины постепенно шли на взлет. Топлива было с избытком. Дозы росли. Серьезный разговор о воцарившемся везде бардаке откладывался до полного выхода в стратосферу.
Тимофей в который раз образовал вокруг себя круг слушателей, особенно слушательниц, и в который раз рассказывал невеселую, но забавную историю своей кандидатской, после которой традиционно следовала история гобийских раскопок.
История с кандидатской была такой. Дело в том, что Тимофей Горкин страдал графоманией с детства. А потому написание заурядной диссертации обернулось крупным лингвистическим и научным трудом. Небольшое исследование свойств аминокислотных диглицеринфторфосфатов превратилось в захватывающую драму идей с хитро закрученным сюжетом и роковой развязкой — всё это на добрых четырехстах страницах. И вот, вообразите, доклад на Совете. Решается — допускать сей труд к защите или нет. В воздухе пахнет озоном. Выступает оппонент. Жаждет похоронить надежду. У него уйма претензий, и все они разят насмерть. Тимофей с подъятым забралом встает на защиту своего научно-литературного детища. Критику же воспринимает чисто литературно, в смысле синтаксических форм, всевозможных флексий и изящества сюжетных решений. Оппонент ополчается еще более. Звучит роковое:
— А как вы объясните неувязку со ссылкой на работу Флеммингоушенхеда Окса и Ланкастершира Б. Ленормана?
— Что? Вам что же, не нравятся их графики и таблицы?
