Главмаг Алферий: Ясно. Итак, решение.
Маглаб Петрониус: Думаю, пока можно пренебречь потерями энергии, учитывая их малую величину.
Заммаг Архипелой: Я со своей стороны готов обеспечить надлежащий контроль.
Главмаг Алферий: Обеспечивай. А Пентаграмму — сотри.
Заммаг Архипелой: Да как же ее сотрешь-то?
Главмаг Алферий: Кáком. Или ты ее или она тебя. Ну что ж, коллеги. Полагаю, вопрос ясен.
Заммаг Архипелой: Батюшка Алферий, не погуби!
Главмаг Алферий: Думаю, что на этом можно завершить. Учмаг, формулируйте.
Учмаг: Согласно утвержденному регламенту и поступившему предложению, объявляю заседание Магистериум Максимус закрытым. Напоминаю, что следующее заседание, согласно графику, завтра в восемнадцать ноль-ноль.
Конец стенограммы.
Конференц-зал опустел. И только возле стола президиума застыла грузная фигура Архипелоя Вангелыча. Вангелыч тихонько скулил.
В коридоре Алферий Харрон негромко окликнул другого своего холопа, профессора Менелая Куртовича Неддала:
— Менелай, разузнай-ка у своего математика, как его?
— Зонова?
— Да. С каких пор он водится с Голубцовым из отдельной лаборатории?
— Понял, батюшка. Непременно поговорю.
Глава вторая
Данила проснулся от тошнотворного запаха, бьющего прямо в лицо, — сложный букет перегара, табачной вони и чеснока.
— Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос! — У дивана стоял Тимофей и вполголоса подряд цитировал: — Вставайте, граф! Рассвет уже полощется…
Увидев, что Данила проснулся, прервал цитату:
— Ну, как это называется?
Данила сел, отбросил плед, потянулся, отдышался:
— Ты о чем? — зевнул.
Горкин негодующе подошел к «своему» столу.
— Вот! Вот! Почему не в сейфе? Небось, еще и включал? — В голосе зародилась дрожь негодования.
— Да. Он работает нормально.
— Ты? Починил? — Горкин казался растерянным. — Работает?
Он сел на стул и нервными движениями принялся набивать трубку.
— Данила, ему нельзя, чтобы другие его… Нельзя, никак нельзя. Он же уже почти разумный, он…
— Да ты о чем? Искусственного интеллекта достиг?
— Ну… Не то, не то. Это как ассоциативное воображение. Одна картинка на другую наплывает, и рождается новая, выплывает. Нет, не так. Понимаешь, с ним надо бережно, чтобы никакую гадость не внести. Он очень ранимый.
— Куда внести, в коллоид?
— Что? Химия? Нет же, коллоид — это только носитель. А он там, в ассоциативных образах.
— Ну-у… — И Данила вышел по малой нужде.
Вернувшись, подошел к умывальнику и принялся умываться. Тимофей уже включил свое детище — оно вправду работало — и воодушевленно негодовал:
— Я чего вообще зашел. Новостей много. Зоныч наш чуть жизни не лишился. Вообрази, идет человек мирно к метро, правил не нарушает, и вдруг на него совершенно нагло, прицельно — машина. Он на тротуар, а она по касательной и ну преследовать!
— Иди сюда, на спину полей.
— А сейчас его шеф к себе потребовал — мы на лестнице встретились, он и так как бледный лист трясется… — Тимофей взял кружку и принялся поливать.
— Ага. Что за машина?
— Машина-лимузин. Черный зис, членовоз.
— У Веткина был такой, он и сейчас на ходу, в гараже стоит.
— Ага, а в подвале туман белый. Фрузилла заблудился.
— Тьфу ты, в глаз попало.
Данила стал обтираться большим вафельным полотенцем.
— Дела, говоришь?
— Еще те, — подтвердил Тимофей. — На входе новый приказ висит…
— Про форточки?
— Зачем? Про силовую фазу. Отныне ее не будет. Мерзавцы, представляешь, эксперимент века у них сверхсекретный. Ведь бардак же творится, а у них это «некоторые побочные эффекты экспериментальной деятельности». Целую неделю такой жизни обещают.
— Так что там Фрузилла? — Данила стоял у открытого холодильника и внимательно изучал содержимое, будто видел впервые.
— Разве только он? Весь отдел Сороки там накрыло и сантехников.
— Не горячись. По порядку — как накрыло, где накрыло, на каком основании, — Данила выудил две банки да четверть головы сыру, да лучку зеленого.
— А я и так по порядку. Туман мелкодисперсный, подвалы им как бы затоплены. Фрузилла, отчаянный мужик, бытовку пошел искать, за опохмелкой, нагло нырнул в туман. Вот и рассказывает — два часа бродил, бытовки не нашел. Говорит, думал всё, кранты, заблудился. Помирать собрался. Там, говорит, это просто. Внизу, говорит, всё не так. А потом, Данила, самое интересное произошло — он как в сон провалился. Он вроде как в лесу, а к нему из лесу такой лохматый, в джинсах, ведет цепочкой этих, сорокинцев, и Эдика, тот должен был из ночной сменяться. Поманил Зилыча эдак ласково. Ну они и вышли. Фрузилла щас у себя в механической, маты гнет. Как раз можешь его проведать. Эдика на «скорой» увезли. Он такое сказывал… Он же там всю ночь.
— И что ты по этому поводу думаешь?
— Вообще-то страшно.
— Ага. Ладно, пока замнем. А скажи мил человек, — Данила с сочным треском разгрыз луковицу, — зачем ты с утра чесноку нажрался?
— Ну, парень, ты меня удивляешь. Это же чесночная настойка! Первое дело, чтоб организм не гнил. Защита от продуктов гидролиза. Дело было так. Копали мы одно хуннское захоронение в монгольской Гоби. Места — сам знаешь: очаги чумы, очаги менингита. Воды нет, а если найдешь — дизентерию гарантирую. Ну вот. Нацедишь этой жижи — и что дальше? Таблетки военные — от них же печень в две недели распадается. На тетрациклине тоже долго не протянешь — кишечную микрофлору выбивает. Так мы что придумали. Спирт у нас был. Чесноку тоже — прорва. Пятьдесят грамм такой настоечки принял — и накачивайся вслед из бурдюка, только сразу, в один прием; чем больше влезет, тем лучше.
— Вот как спиваются таланты.
— И как опохмелка это верное дело…
Тимофей остановися. Сосредоточился на компьютере. По экрану плыли сюрреальные изображения. Они непредсказуемо меняли окраску и формы, росли, рассыпались как в калейдоскопе, выплывали одно из другого. Тимофей любовался. Но недолго.
— Послушай, Данила, всё же как-то страшновато всё это. Про этого лохматого фантома в джинсах уже весь институт знает, только о нем и говорят. Процесс контакта с ним в принципе один и тот же.
— Мне это уже ведомо. То есть, скажи мне друг, ты отдаешь себе отчет, что происходит совсем не то, конкретная чертовщина?
