— Что ж ты так промахнулся, сволочь?
— Угу, надо полагать, это мы о ночном событии. А может быть, имело смысл промахнуться. Хотите, поясню? Если бы вы в эту ночь погибли, значит, хотите вы этого или нет, человек вы вполне случайный, и к нашим обстоятельствам отношения не имеете. Но вы не погибли. Случай? Нет, Голубцов, на знаковом уровне случайностей не случается, простите за каламбур. То есть вы, Голубцов, имеете к нам недвусмысленное отношение. Вы даже представить себе не можете, как меня всё это живо интересует. Ужасная тайна! Умоляю, откройте ее мне! А? Так и знал. Нет, пытать не будем. Мы, видите, как действуем: или жив или не-жив, а промежуточных моментов нам не надо. Но! вот случай с Никитой Зоновым. Вам не интересно, почему он тоже жив остался?
Экспонат террариума, попивая чаек, перемещался по кухне как по вольере. Гадюка вила кольца и разглагольствовала.
— А может, тебе молока? — спросил Данила.
— Что? — не понял гость. — Молоко это хорошо. Это даже лучше чая.
— Одно условие — непременно из блюдца.
— Ну, если ради поддержания диалога, то отчего же. В холодильнике?
— В магазине.
— Юмор? Ценю. Юмор — это уже уровень. Ведь в чем главная фишка мироздания? В подчинении. Кто-то в подчинении у обстоятельств, кто-то — у начальника, кто-то в подчинении у времени, кто-то — у смерти, а кто-то в подчинении у самой материи. Кто-то? Да почти что все. Фишка у мироздания такая, любит оно этот юмор. Вот это, я понимаю, юмор! Хэ-хэ! Шутит, над всеми шутит, и без последствий. Потому что юмор — привилегия свободных.
— Институтские художества — это тоже юмор?
— Вот если бы вы погибли сегодня… Пока, увы, шутить нам рановато, Данила Борисович. Итак, я в лоб: каковы будут ваши условия?
— Как каковы? Условия мои общеизвестны. Я настаиваю на вашем самоистреблении. Сделайте себе харакири.
— Много требуете, — Тать бесцветно шмыргнул носом. — Можем ссудить вас деньгами. Можем… да всё такое можем. Власть в пределах острова Мадагаскар, полную и всеобъемлющую. Президентство в цивилизованной стране гарантировать не можем, не потому, что не можем, простите за каламбур, а потому что не по сеньке шапка, рожею вы не вышли — тут уж проще вас ликвидировать. Опять спрашиваю — ваши условия?
— Кто такие «вы» и зачем?
Тать отставил в сторону чашку, скривился:
— Зачем вам обязательно нужно всё знать? Живите спокойно и ничего не знайте. Ладно, расскажу: тоска в многозначительность играть. За пяток сотен лет надоедает и многозначительность, и желание пророчествовать и, наоборот, молчать. Видите, я уже и начал рассказывать. Опять же, за пяток сотен лет можно понять, что правильные решения принимаются при условии полной информированности. Итак, есть материя, и ничего кроме нее нет. Кто мы для нее? Пешки, шестерки: у нее та самая фишка мироздания; что хочет, то и творит. Унизительно. Моргнет — и вот ты труп. Еще моргнет и ничего живого в ней больше нет, не надо ей теперь жизни. Но, видите ли, Данила Борисович, мы-то тоже часть мироздания, и кое на что способны. Хэ-хэ. Что нам мешает изучить материю и повязать ее, ее же руками. Она из разных структур состоит, почему бы одной структуре не взять верх? Не просто над другими, а вообще верх? Она сама нам навстречу идет, материя то бишь. Потому как содержит в себе принцип подчинения. А раз так, то и сама подчиняться может, просто еще не пробовала… Вот главная фишка мироздания и будет у нас!
Гость многозначительно приумолк. Даниле вообразилась тесная палата номер шесть и разговор по душам перед вечерним электрошоком. Визитер мгновенно учуял эту ноту, — шмыргнул пару раз несколько в иной тональности, — но словесно не отреагировал.
— Полагаю, теперь ясно. Дело у нас ладится медленно, но в космических масштабах мы успеваем. Есть разные этапы. Первым делом необходимо, само собою, побеспокоиться о продолжительности личного существования. Всякая там магия позволяет сотню-другую лет кое-как протянуть. А дальше — смрад, разложение, черви. Нужно себе ясно сказать — никаких потусторонних сил нет, а есть материя — ее и используй. Хэ-хэ. А с материей-то уж без сантиментов. Никакого бессмертия — невозможно белковому организму себя обессмертить. Она чует в нас конкурентов, чует, вот и позаботилась. Но есть такая штука, как Практическое Бессмертие. И в этом смысле у нас дело сделано. Тогда следующий этап. Но вот что мы видим: стоит ничтожный такой Данила Голубцов поперек пути и совершенно не желает подвинуться. Нехорошо. Нельзя так. Жалкий червяк на дороге у космического процесса — это чушь какая-то. Спросите, как вас так угораздило? Ничего удивительного: материя, она по большому счету дура, но по мелочам — баба капризная, может и червяка подсунуть. Хотели вас уничтожить, а вы живы; деньгами-бабами вас соблазнять — бесполезно; и власть вам не нужна. Червяк — а не плющится. Поэтому вам одно осталось — к нам. У нас интересно. Хорошо у нас, работы на миллиард лет вперед. Решайте, времени вам до завтрашнего захода солнца.
Визитер прикрыл глаза, как бы к чему-то прислушиваясь.
«У этой дряни бред не идейный — сугубо практического применения. И как же с тобою, гад, бороться? Ну почему я не успел уйти?»
Гость зашевелился:
— Что-то кофе захотелось, не столько пить, запаху бы. Где он у нас может быть? — Тать в который раз обшарил взглядом кухню. — За пятьсот лет такое само собой приходит — глянешь, и видишь где и что.
Тать поднялся и прямо к пеналу; выудил банку.
— Не люблю кофе, терпеть не могу. Но, знаете, есть такое удовольствие — употреблять то, чего терпеть не можешь. Проблема — чем дольше существуешь, тем меньше удовольствий доступно. Всё так мелко здесь. То, что в цветущей молодости было настоящим наслаждением, лет эдак через двести — такая тля…
Данила наблюдал, как Тать сноровисто засыпает кофе в турочку, варит, подсыпает по ходу дела сахару, соли, что-то продолжает говорить…
— …а каково, скажем, через две тысячи лет? Харрон Аттический, наш зам по науке — это я знаю, что он Аттический — две с половиной тысячи лет пребывает в здешней юдоли. Скольких ассистентов и соратников сгубил… А я вот крепкий орешек оказался. Тут уж или пан, или пропал, зевать нельзя. Тут зубы стиснул и вот — пять соток лет сам Харрон меня боится. Хотя оно и так — страх тоже есть род особенного удовольствия, а в его возрасте только такие удовольствия пронимают. У меня такое мнение, что он держит меня ради собственного страха, удовольствия ради.
Тать посмотрел попристальнее и подольше на Данилу, что-то промелькнуло во взгляде. И опустил веки — видимо, решил, что предмет исчерпан.
— Ну что ж, любезный, пора мне. Извольте расписаться, Данила Борисович, — и подсунул какую-то тетрадь, расчерченную на графы. — Вот здесь, напротив вашей фамилии, распишитесь. Хэ-хэ, нет, не в смысле «почем души», а в смысле ответственности за неявку на место службы, мол, уведомлены. Не провожайте, я сам разберусь.
Вот и всё. Оборванный шнур и короткие частые гудки. Кто был на линии, уже не определить. Лишенные света слов предметы утратили всякий смысл, громоздились пирамидами мертвой материи, стереометрией покинутого мира.
