— Харрон? Я. На квартире пусто. Не было его.
— Татион, советую тебе повеситься. Вариантов нет.
— Взаимно. Может, покойников проверить?
— Проверь. Но его там нет. Но ты проверь.
— Ладно, посмотрю. Всё равно повеситься у нас не выйдет, конституция не та, хе-хе.
— Проверь быстро, и ко мне, пока мосты не развели.
Харрон повесил трубку. Тать нервничал, потому и начал дерзить боссу. «Покойниками» он назвал Никиту и Тимофея, которым уже полагалось быть таковыми. Первым решил навестить «неподписанта» Зонова, тот жил далеко — в Купчино.
Дверь открыла жена, удивленная поздним визитом сослуживца. Тать не стал входить:
— Как наш неподписант, умер?
— Ой, что вы? Вы кто?
— Я уже говорил — сослуживец, — Татион тут же продемонстрировал свой рабочий пропуск. — Он должен знать. Да я о Зонове. Вы супруга?
— Да, супруга, то есть да, жена. В лихорадке он, уже врачи были.
— А Голубцова не было? Голубцова, спрашиваю? Знаете о таком?
— Да-а… Нет, не было.
— Лихорадит, говоришь? А ну, покажи, где он. Хотя нет. Пусть лихорадит. Для нас он пуст, как папирус. Помрет так помрет.
Супруга не сразу закрыла за визитером — стояла ничего не соображая. Вдруг опомнилась и поспешно захлопнула дверь.
Безразличие Татиона спасло Никиту от верной смерти.
Тимофей Горкин хлестал у себя на кухне чай, стакан за стаканом. Заваривал круто, почти чифир. На столе, на подоконнике были навалены бумаги — старые рукописи. На полу валялись пустые папки. Табачный дым висел сизыми пластами. Тимофей сидел, запустив руки в шевелюру и уставясь на последний лист своего давнего сочинения. Сочинение называлось: «Повесть ужаса «Догнать закат»». Битых два часа он перебирал рукописи в поисках этой повести, написанной бог знает когда. В повести точно отображались происходящие с ним сейчас события — так, по крайней мере, Тимофею казалось. Перебирая бумаги, он испытывал охотничий азарт, азарт охотника, рискующего в любой момент оказаться дичью. Точно так и выходило — герой повести погибал, никаких шансов автор ему не оставил.
Сюжет был незатейлив — юный археолог получает направление в экспедицию — обнаружили «город мертвых» в Саянах. Там он застает странные и страшные события. «Город мертвых» уже раскопан, и уже вышли из древних заговоренных могил духи мертвых. Они завладели телами всех участников экспедиции — буквально ни одного нормального человека, сплошь мертвецы, и они ведут себя нагло — посторонним кажут себя людьми, куражатся, разыгрывают из себя археологов, всячески морочат. Герою повести отводят особую роль — оставляя человеком, обрекают быть наблюдателем чудовищных фантасмагорий. На фантасмагории Горкин не поскупился — на годы вперед превзошел себя и теперь вспоминал тот кураж, с которым изобретал всё новые и новые ужасы. Сейчас ему казалось, что вот тогда, в творческой горячке, с каждым новым словом он творил свое будущее или искажал предопределенное свыше.
Тимофей никак не мог стряхнуть с себя ощущение, что вот этой самой последней строкой, на этом листе, он поставил точку в своей жизни. Повесть заканчивалась так: «— Ну, тогда иди. Поднимешься на перевал, успеешь увидеть солнце — свободен. Посоревнуйся с солнцем, догони закат.
Он мог бы успеть, если бы знал, где искать тропу на перевал.»
Раздался звонок в дверь. «Вот оно», — Тимофей пошел к двери.
— Горкин?
— Я самый.
— Цепочку убери, я войду.
— Пошел ты знаешь куда со своим закатом. Проваливай, а не то мечом разделаю!
— Вот ты как.
Тать толкнул слегка дверь — цепочку разорвало пополам — и зашел в квартиру.
— Я тебя о твоем деле пытать не стану. Плевал я на твое дело. Давай, бухайся в ножки.
Тимофей смотрел и молчал.
— Шучу. Голубцов не появлялся? Да не отвечай, я это носом чую. Надеюсь, позвонить можно?
Тать снял трубку — телефон находился в прихожей — и набрал номер.
— Харрон? У развоплощенных его не было.
— Едь ко мне, немедленно.
— Харрон, а развоплощенные-то дышат.
— Ко мне.
— Ну вот, — обернулся Тать к Тимофею, — бросил трубку. Я знаю — боится.
И вышел вон.
А Тимофей словно сошел с ума. Блуждал по квартире, зачитывал фрагменты роковой повести, поднимая с пола листы. Внезапно отшвырнул бумаги:
— Нет! Не так. Он был воином. Где там у меня?..
Меч лежал на двух табуретках в углу комнаты. Тимофей сел посреди комнаты на половик, справа положил меч, слева — доспех. И так просидел ночь, переводя взгляд с меча на доспех и с доспеха на меч.
Этот меч стоит того, чтобы описать его подробнее.
Дорогие, инкрустированные золотом ножны — некогда меч принадлежал великому воину, — сильно потерты.
Рукоять оплетена настоящей табгачской бечевой, для которой и полторы тысячи лет не срок. Делали эту вервь табгачи из конского волоса, пропитывали особым составом, после чего та сохла несколько месяцев. В бою такая рукоять прирастает к ладони, рука не скользит от пота и крови ни в жару, ни в мороз.
Веревка одним концом крепилась под гардой, расплетаясь на множество тонких нитей, будто врастающих в саму сталь, и оттуда сложным узором оплетала рукоять меча; внизу вновь сплеталась воедино и проходила сквозь небольшое кольцо, а из кольца свисали три длинные тонкие косички с узелками на концах. Казалось, в узелках этих и поныне таится древний табгачский заговор.
Рукоять впитала в себя пот державших ее ладоней, кровь врагов, пыль степей и запах степных трав. Что-то необъяснимое жило в ней, что-то невыразимо далекое от нас: привольная жизнь, незнакомый кодекс чести, цельный и естественный как союз земли и неба, неудержимая как тугой степной ветер удаль; жажда подвига, естественная как вкус хлеба.
Обнаженное лезвие тускло блестело в темноте, словно притягивало случайные блики света.
На клинке, у рукояти знаки. Около самой гарды знак Солнца, неровный круг с лучами-черточками. Дальше — безукоризненно выписанные древнекитайские иероглифы; казалось, каллиграф начертал их прямо на застывающей стали, словно тушью на шелковом свитке. «Отражающий Солнце» — таким было имя меча.
Текли и текли неразличимые минуты. За окном проступил неясный свет, медленно раздвигая занавес ночи. Ничего не видел и не слышал Тимофей, как вдруг ударили трубные звуки. Словно трубили в рога могучие армии нибелунгов или ревели боевые раковины древних ариев. Тимофей поднял голову и увидел наплывающее на него небо. Клубились, сгущаясь, облака — почти грозовые темно-желтые тучи, непроницаемые на фоне ярчайшего, бьющего откуда-то из-за них света. На облаках высились крылатые серафимы и трубили в большие трубы. Небо непрерывно текло на Горкина, но не приближалось.
