— Ну ладно, только по-быстрому.
Естественно, по-быстрому не вышло. Когда довольный, обильно потеющий Фомич, отвалился от блюма, от столика, в гляделках его сверкали озорные огоньки:
— Так что ж, о Третьей желаешь что ль, или еще по блюму?
— Желаю, желаю. Потом блюмы, потом.
— Тогда внемли! Аборигены достославного племени Татауна являются великими носителями иной психологической доминанты! Она у них принадлежит исключительно ментальной сфере. Цель же их — ментальная трансформация Галактики! Чтобы сперва галактяне, а следом и все прочие, так сказать, живые объекты стали Рефлектирующим Разумом Галактики, даже более того — Апперцепциирующим Разумом, Единым Разумом!
— Глобально мыслишь, — задумчиво промолвил Лукреций.
— Вот так. А в Вещественность они не лезут. Предоставили ее самой себе. Да и не умеют они с ней обращаться. Приходят к галактянам в виде мыслей, побуждений, идей.
— Как же они из своей хронологии все-таки выходят сюда?
— Как уникальности. Уникальность может быть где угодно. У нас в данный момент она в вещественном мире. А у них погружена в хронологический. Как Уникальность видит себя в хронологическом мире мы уже знаем. А вот как эта хронологичность выглядит отсюда, из вещественного мира я предсказать не берусь.
Мягкое покашливание над задним ухом прервало раззеленевшегося Фомича, и знакомый голос деликатно осведомился:
— Простите, уважаемые, у вас тут не занято?
Лукреций, раздосадованный неожиданным вмешательством в плавное течение беседы, развернулся в своем седадле да так и замер. Морщинистый глаз часто-часто заморгал.
— Ну, клюп заклюпоновый, — вырвалось наконец у него, — Крюгер, собственной персоной!
Глава 10
Это был и в самом деле Крюгер, и выглядел он странно. А именно, одет он был в прорезиненный плащ с ветхим полуоторванным капюшоном. Конечности были продеты в многочисленные отверстия плаща. На нижних красовались высокие болотные сапоги, все три на правую ногу. Был он обляпан синеватой тиной, вкупе со сморщенными болотными водоростками, и воняло от него изрядно.
— Ну так что ж, господа, — терпеливо переспросил Крюгер, — вы позволите? Фомич промолчал, а Лукреций ответил:
— Угу.
— Шеф, мне пива, — негромко, но серьезно промолвил Крюгер и, степенно откинув полы плаща, уселся в седадло.
Ширь вздохнул и стиком начертал сложную фигуру, обозначив официетке задачу. Та тоже вздохнула и поднесла Крюгеру два блюма специфически пахнущего пойла. Крюгер втянул обонялкой испарения и одобрительно крякнул.
— Что, Кеша, это оно и есть, пиво? — заинтересовался Фомич.
— Да нет, не оно. Я во сне настоящее пил. Сказка, доложу тебе, Координатор. А это дешевая смесь восемьдесят пятого и грумахана. Напиться с нее не напьешься, но и оторваться от нее трудно.
Фомич внимательно разглядывал Крюгера, о чем-то, по-видимому, размышляя. Лукреций вернулся к закускам. А Крюгер подул на воображаемую пену и степенно глотнул. В глотательнице булькнуло. Гляделки Крюгера увлажнились. Он вперился взглядом в скрытый туманом потолок. А музыкальный коллектор затянул песню «Блаженный и усталый» или иначе «Restless and Wild».
— Ах, какое сегодня небо-то, — заметил Крюгер, внимательно рассматривая потолок забегаловки. — А вон и синюрники к родникам потянулись. Значит скоро совсем потеплеет. А уж тогда клев такой будет — задребезжишь.
Подошел Ширь со второй порцией и, поставив ее перед Крюгером, сказал Лукрецию:
— Вот странный парень, что ему ни подсунь — все пивом каким-то называет и пьет с таким восторгом, так прочуханивается — просто завидно.
— Давно он так? — спросил Фомич.
— Да порядком уже, — ухмыльнулся Ширь. — Блай какой-то.
— Слышь, Кеша, — толкнул Фомич Лукреция. — Вот он, хронологик. А я себе это совсем иначе представлял.
— Тише, парни, тише, — завороженно глядя в сторону музыкального коллектора прошептал Крюгер, — вы же тут весь клев собьете.
— Какой клев? — прошептал Фомич Лукрецию.
— Замыслик мой, Бутя, ярый рыболов был. Для лова клев — первое дело. Вот так вот. Там еще удочки надо применять, наживку, потом, дай вспомнить, подсаки разные, блесны, крючки. Да вот беда — со времен Ухода Гуманоидов рыбная ловля запрещена. Сами рыбообразные и запретили. А Бутя мой браконьер был, за что Отстоем и поплатился.
— Ага, ясно. Его Уникальность пребывает в хронологическом мире, в гуманоидных временах. Если так, то можно попробовать с ним заговорить. Его вещественный интеллект, конечно, ничего не соображает, но, по-моему, в состоянии транслировать информацию отсюда в его Уникальность, а от нее — сюда. Иначе бы он уже давно погиб здесь в неопределенности. Эй, уважаемый, говоришь клев нынче хорош?
— Точно, мужики, — бесцветно ответил Крюгер. — Перед дождем всегда так. И на живца самое то.
— А что, часто ты это, с удочкой?
— Да как вышел на пенсию…
— Чего это он, Фомич? — удивился Лукреций.
— Сам не знаю. Не мешай, Кеша. А кем, уважаемый, работал?
— Сначала Верховным был, затем, Гражданином Галактики, потом Черным Императором, даже Великим Кибером, но самое лучшее было быть Личным Кибером Первого Гражданина, которого я гнусно предал. А потом решил выйти на пенсию. Жить среди гуманоидов, рыбку ловить, в трактире пиво потягивать. В Славные времена, когда я был еще зеленым юнцом, и жизнь казалась медом. Когда я еще только готовился поступить на службу. Это самое времечко очень для моей пенсии благоприятно.
Крюгер совершенно автоматически изложил этот текст и опять уставился в потолок. Верхняя правая взялась за блюм и понесла его к глотательнице.
— Все это, Кеша, он извлек из своих путешествий по хронологичности и протранслировал вещественной оболочке. Стало быть, он там изрядно попрыгал. Так и должно было случиться. Там тебя носит как щепку по волнам информации. Вступаешь с ней в контакт, но ничего изменить не в силах.
— Мда, Фомич, и как это мы с ним такое провернули?
— Сам удивляюсь, Иннокентий. Пока был Фолуком — помнил и понимал, а теперь, хоть убей, не понимаю. Вот как на землю планетоида низвергся, так все и отшибло. Аборигены неспроста это с нами содеяли. Неспроста.
— Ах вот даже как, — подытожил Лукреций. — Ширь! А ну-ка еще парочку изобрази.
— Это ты хорошо придумал, — одобрил Фомич и молодецки встеребил переднее ухо.
А за северным окном, над хмурыми седыми хребтами из чистого свинца, составляющими здесь черту горизонта, в полную силу сверкала всеми своими безумствующими красками Сверхновая. Блики ее разноцветных лучей, отражаясь от стали, стекла и полированного пластика, полыхали в гляделках. Радужное, феерическое зрелище. Случайные прохожие, в эту позднюю долю оборота странствующие по планетополису, выглядели как дымчатые тени, потерявшие свою материальность раз и навсегда. Полицейские дирижаторы грустно толпились у Заправочного Столба — в это время движители-чуе были нестабильны, и небо над Полисом пустовало до рассвета. И только окрашенные в безумные огненные краски облака неторопливо переливались в бледно-жемчужном пространстве неба. Оргия красок, превращения форм, инверсии смысла.
