— Что ж, женушка, возможно, и так, — уступил наконец Фланаган с тяжелым вздохом. — Но не скажешь, что это было из-за войны. Сердце мужчины — сложная штука. Признаю, не такая сложная, как сердце женщины, и все же… Возможно, его сердце и было разбито, но мы не знаем кем.
Я этого тоже не знал, но у меня была догадка: к концу войны руки Алистера Уортропа были в крови. Не той, что проливалась на поле боя, а той, что пролилась на борту «Феронии», — да еще той, что прольют монстры, которых он так настойчиво стремился привезти на родные берега — жертва, возложенная им на алтарь своей «философии».
Я нашел Доктора в кабинете. Он сидел в своем любимом кресле у окна. Ставни были закрыты, и в комнате царил мрак; я едва не проглядел Уортропа, когда заглянул внутрь. До этого я сперва искал его в подвале, но нашел лишь перевернутые коробки и папки, разбросанные по его столу; потом я был в библиотеке, которая тоже была в беспорядке, и книги валялись на полу повсюду. Вообще весь дом выглядел так, словно здесь побывали грабители.
— Уилл Генри, — сказал он. По голосу было слышно, что он страшно устал. — Надеюсь, твои заботы оказались более плодотворными, чем мои.
— Да, сэр, — откликнулся я, тяжело дыша. — Я пришел бы пораньше, но я забыл зайти к пекарю, а я знаю, как вы любите его ватрушки с малиной, так что мне пришлось вернуться. Я купил последние, сэр.
— Ватрушки?
— Да, сэр. И еще я был в лавке мясника и у мистера Фланагана. Он передает вам привет, сэр.
— Почему ты так тяжело дышишь? Ты заболел?
— Нет, сэр. Я бежал домой, сэр.
— Бежал? Почему? За тобой гнались?
— Мне миссис Фланаган рассказала кое-что.
Меня переполнял восторг. Вот сейчас я расскажу ему все — и его меланхолию как рукой снимет, я уверен. А все потому, что я такой умный.
Доктор хмыкнул:
— Что-то обо мне, несомненно. Не стоит тебе разговаривать с этой женщиной, Уилл Генри. Разговаривать с женщинами вообще опасно, но с этой разговор превращается в серьезный риск.
— Не о вас, сэр. О вашем отце.
— О моем отце?
Я рассказал ему все, захлебываясь и едва переводя дыхание, — о Слайделле и Мейсоне, об агентах Пинкертона, которые рыскали по городу (что подтвердил мясник Нунан и пекарь Таннер), про расхожее мнение, что его отец был сторонником конфедератов, о его замкнутости и тяжелой реакции на падение Юга, и что все это совпадало по времени с экспедицией «Феронии». Доктор прервал меня лишь один раз — чтобы я повторил имена людей, в сотрудничестве с которыми обвиняли его отца. Все остальное время он сидел и нетерпеливо изучал меня поверх сложенных рук. Я ждал затаив дыхание, что он скажет в заключение моего рассказа. Я был уверен, что он вскочит с кресла, обнимет меня и благословит за то, что я разрубил гордиев узел.
Вместо этого, к моей огромной досаде, он покачал головой и сказал тихо:
— И это все? Ты мчался сюда со всех ног, чтобы рассказать мне это?
— Вы это знали? — спросил я упавшим голосом.
— Мой отец был много в чем виноват, — сказал он. — Но не в измене и не в предательстве. Возможно, что он встречался с этими людьми. И возможно также, что их задачей было склонить его на сторону мятежников. Может быть, у них на уме был хитрый план — особые взгляды моего отца были небезызвестны в определенных кругах, — но какой бы план они ему ни предложили, он отверг бы его немедленно.
— Но как вы можете знать это наверняка, сэр? Вы в это время здесь не жили.
Он нахмурился, глядя на меня:
— Откуда ты знаешь, где я тогда жил?
Я опустил голову, не в силах выдержать его пристального взгляда.
— Вы говорили, он отправил вас учиться в школу во время войны.
— Не припомню, чтобы я говорил тебе это, Уилл Генри.
Разумеется, он не говорил; я знал это из письма, которое нашел в старом сундуке и бессовестно вскрыл. Но есть ложь, порожденная необходимостью.
— Это было давно, — неуверенно выговорил я.
— Должно быть, так, потому что в моей памяти это не сохранилось. В любом случае, то, что два события произошли одновременно, еще не значит, что они связаны друг с другом, Уилл Генри.
— Но они могут иметь отношение друг к другу, — настаивал я. Я не хотел уступать, мои доводы казались мне ясными. — Если это были шпионы конфедератов, он бы никому ничего не сказал и не оставил никаких записей или контракта с Капитаном Варнером. Вот почему вы ничего не можете найти, сэр! И это объясняло бы, зачем он хотел привезти больше, чем одного монстра. Вы сами сказали, что, вероятно, они были предназначены не для изучения, так для чего? Может быть, они нужны были вовсе не вашему отцу, а им — Слайделлу и Мейсону! Может быть, это они заказали Антропофагов, Доктор!
— И для чего же? — поинтересовался он, глядя, как я в волнении перепрыгиваю с ноги на ногу.
— Я не знаю, — ответил я. — Чтобы разводить их, возможно. Чтобы сделать из них армию! Можете себе представить наступление такого войска — штук сто — в ночной тишине?
— Антропофаги производят на свет одного или двух отпрысков в год, — напомнил он мне. — Представь, сколько времени понадобилось бы, чтобы их собралась сотня, Уилл Генри.
— Но потребовалось всего двое, чтобы уничтожить полностью команду «Феронии»!
— Счастливое стечение обстоятельств — в смысле, для Антропофагов счастливое. Они бы не пошли в наступление против полка вооруженных солдат. Интересная теория, Уилл Генри, не подтвержденная, однако, никакими фактами. Даже если мы предположим, что эти таинственные посетители искали помощи моего отца, чтобы обеспечить восстание монстрами, которые бы убивали или пугали врагов, он должен был бы доставить им полдюжины Антропофагов, а это уже совсем другой риск и другие расходы, нежели пара, «самец и самка». Ты следишь за ходом моей мысли, Уилл Генри? Если бы задача состояла в этом, он бы отказался, судя по всему, что я знаю о нем. А даже если бы и принял их предложение, то выбрал бы другой вид чудовищ — не Антропофагов.
— Но вы не можете знать наверняка, — протестующе сказал я, не в силах отказаться от своей теории. Я отчаянно хотел думать, что я прав; не столько доказать, что Доктор заблуждается, сколько оказаться правым самому.
Реакция Доктора последовала незамедлительно. Внезапно он вскочил с кресла, лицо его перекосила ярость. Я сделал шаг назад — никогда еще я не видел его таким злым. Я всерьез ожидал, что он влепит мне пощечину за мое упрямство и упорство.
— Да как ты смеешь так говорить со мной! — заорал он. — Кто ты такой, чтобы ставить под сомнение честность моего отца?! Кто ты такой, чтобы очернять доброе имя моей семьи? Мало того, что весь город судачит обо мне; теперь мой собственный ассистент, мальчик, к которому я был добр, которого жалел, ради которого отказался от неприкосновенного права на частную жизнь, опустился до того, чтобы злословить и заниматься клеветой вместе с остальными! И, словно этого недостаточно, мальчик, который обязан мне всем вплоть до спасения его жизни, не слушается моего запрета — единственного запрета, который я ему дал. Что это был за запрет, Уилл Генри? Ты помнишь или ты был так одержим желанием добраться до ватрушек, что забыл? Что я сказал тебе перед твоим уходом?
