Гэррети внезапно понял, что путь ночью через мэнский лес -
это вовсе не пикник для таких городских парней, как он. Где-то таинственно
заухала сова.
С другой стороны завозилось что-то тяжелое, и кто-то нервно
крикнул: "Что это?"
Наверху стайками проносились легкие весенние тучи, обещая
дождь.
Гэррети поднял воротник, вслушиваясь в звук собственных
шагов. Утром он их не слышал, они терялись в стуке еще девяноста девяти пар
ног. Но теперь он отчетливо различал их особый звук и ритм, и то, как левый
туфель чуть-чуть шаркал при каждом шаге. Ему казалось, что звук шагов звучит
так же громко, как удары сердца. Биение жизни - и смерти.
Глаза его закрывались. Казалось, их энергия втягивается
внутрь тела, в какую-то таинственную воронку.
Предупреждения раздавались с усыпляющей монотонностью, но
выстрелов не было. Баркович заткнулся. Стеббинс опять потерялся сзади, еле
видимый в тумане.
На часах было 11.40.
"Приближается час ведьм, - подумал он, - когда могилы
раскрываются и выпускают своих сгнивших обитателей. Когда послушные дети сидят
дома. Когда жены и любовницы ведут нелегкую схватку в постелях. Когда пассажиры
дремлют в нью-йоркском "грейхаунде". Когда по радио играют Гленна
Миллера, а бармены начинают поднимать стулья на столы..."
Перед ним появилось лицо Джен. Он вспомнил, как целовался с
ней на Рождество, полгода назад, под пластиковой веткой омелы, что его мать
всегда вешала на кухне. Губы ее были удивленно-мягкими, покорными. В первый раз
он целовался по-настоящему. Потом они снова поцеловались, когда он проводил ее
до дома, и они стояли перед ее дверью, глядя на падающий рождественский снег.
Но это был не просто поцелуй - что-то еще. Его руки на ее талии. Ее руки,
обвившиеся вокруг его шеи; ее закрытые глаза (он подглядывал); ее теплая грудь
под тканью пальто. Он чуть не сказал ей, что любит ее, но... Нет, не так
быстро.
Потом они учили друг друга тому, что знали. Она рассказывала
ему о книгах, которые прочла, - эта маленькая хохотушка, оказывается, любила
читать. Он научил ее вязать - это была мужская традиция у них в семье. Дед Гэррети
научил вязать отца, а тот - самого Гэррети, пока... Пока его не забрал
Эскадрон. Джен была зачарована мельканием спиц и очень скоро превзошла его,
продвинувшись от шарфов к свитерам и салфеткам с прихотливыми узорами.
Еще он научил ее румбе и ча-ча-ча - его обучили этому в
школе современного танца миссис Амелии Дордженс, куда он ходил по настоянию
матери. К счастью, педагогический пыл матери остыл, иначе Бог знает, куда бы
она зашла.
Теперь он вспоминал овал лица Джен, едва заметные модуляции ее
голоса, плавное покачивание бедер при ходьбе. Он хотел ее, и, если бы она была
сейчас здесь, он сделал бы все по-другому. Зачем он тут, на этой темной дороге?
Он вспомнил загорелое лицо Майора, его усы, его непроницаемые темные очки, и
задохнулся от ужаса. "Зачем я здесь?" - спрашивал он себя снова и
снова. Ответа не было.
В темноте раздался залп, и следом - тяжелый стук упавшего
тела.
Страх опять схватил его, побуждая бежать в кусты, не
разбирая дороги, пока он не добежит до спасения... До Джен.
Макфрис хотел пережить Барковича. Он хотел дойти до Джен.
Родственникам участников оставляют места в передних рядах.
Он должен дойти и увидеть Джен.
Он вспомнил, что целовал ту, другую девушку, и ему стало
стыдно.
Но откуда он знает, что дойдет? Мозоли... Судорога... Кровь
из носа... Слишком высокий или слишком длинный холм. Как он может на что-то
надеяться?
Может. Знает.
- Поздравляю, - сказал сзади Макфрис.
- А? Что?
- Полночь. Мы дожили до следующего дня, Гэррети.
- До Олдтауна еще сто пять миль, - устало сообщил Олсон.
- Кому какое дело? Гэррети, ты бывал в Олдтауне?
- Нет.
- А в Огасте? Черт, я всегда думал, что это в Джорджии.
- В Огасте я был. Это ведь столица штата. Там резиденция
губернатора, кинотеатры, рестораны...
- Смотри-ка, в Мэне и такое есть, - ухмыльнулся Макфрис.
- Ну, если хочешь зайти в шикарный ресторан, потерпи до
Бостона, - заметил Абрахам.
Кто-то сзади застонал.
Впереди раздались приветственные крики, и Гэррети
насторожился. Там стояла обшарпанная ферма, на стене которой был прикреплен
большой плакат, окаймленный лампочками и сосновыми шишками:
"Длинный путь. Мы за Гэррети! Родительская ассоциация
графства Арустук".
- Эй, Гэррети, где твои родители? - крикнул кто-то.
- Дома сидят, - ответил Гэррети. В последние пятнадцать
часов он вдруг обнаружил, что не так уж приятно, когда тысячи людей,
столпившихся вдоль дорог, выкрикивают его имя и делают на него ставки
("двадцать к одному" сказал тот рабочий... Интересно, много это или
мало?). Это пугало его. Толпа оказалась небольшой, и скоро дорога опять
опустела. Они прошли еще один мост, на этот раз бетонный. Вода струилась внизу,
как черный шелк.
С опаской подали голос сверчки, а минут через пятнадцать
пошел дождь. Впереди кто-то заиграл на губной гармошке. Недолго (пункт 6:
береги дыхание), но Гэррети узнал мелодию. Добрый старый Стивен Фостер.
"Черный Джо" или еще что-то из расистской классики. Упился до смерти,
бедняга. Как Эдгар По, если верить слухам. Еще По был некрофилом и хотел
жениться на своей четырнадцатилетней кузине. Интересно, что он написал бы, если
бы дожил до наших дней и увидел ДЛИННЫЙ ПУТЬ -?
Впереди кто-то начал кричать. Без слов, пронзительным
детским голосом.
Темный силуэт метнулся к обочине за вездеходом (Гэррети и не
заметил, когда вездеход нагнал их) и скрылся в лесу. Залп. Кусты ежевики
затрещали под тяжестью упавшего в них тела. Солдаты выволокли за ноги
невезучего беглеца темнота скрыла его имя.
Гармошка заиграла что-то насмешливое, потом голос Колли
Паркера велел ей заткнуться. Стеббинс сзади засмеялся. Гэррети вдруг
почувствовал ненависть к Стеббинсу. Как он смеет смеяться над смертью? Этого
можно ожидать разве что от Барковича. Баркович обещал сплясать на могилах, и в
его распоряжении уже шестнадцать.
"Сомневаюсь, что у него хватит на это сил", -
подумал Гэррети.
Острая боль пронзила правую ногу. Мускулы свело, потом
отпустило. С бьющимся сердцем он ждал повторения судороги, но она не
повторилась.
