- Скрамм! - позвал Гэррети.
- Кто это? - глаза Скрамма беспокойно метнулись.
- Я, Гэррети.
- А-а. Ты видел Кэти?
- Нет. Я...
- Вот и они, - сказал Макфрис. Крики толпы снова стали
громче, и из темноты выступил светящийся зеленым указатель: "Шоссе 95
Огаста Портленд Портсмут юг".
- Юг, - прошептал Абрахам. - Господи, помоги нам!
Они вышли на шоссе. Его поверхность под ногами казалась
более гладкой, и Гэррети испытал знакомое волнение.
У въезда, оттеснив толпу, стояли солдаты цветной гвардии,
подняв ружья. По сравнению с их алыми мундирами запыленный камуфляж солдат на
вездеходе казался тряпьем.
Шум толпы внезапно стих. Единственными звуками остались стук
их шагов и хриплое дыхание. Алые гвардейцы молчали. Потом из темноты раздался
четкий голос Майора:
- Го-о-товсь!
Ружья взметнулись к небу стальной аркой. Все инстинктивно
сжались. У них, как у собак Павлова, выработался рефлекс - выстрелы обозначают
смерть.
- Пли!
Четыреста ружей выпалили, раздирая барабанные перепонки.
Гэррети сдержался, чтобы не заткнуть уши.
- Пли!
Снова грохот и резкий запах пороха. В какой книге он читал,
что в воду стреляют чтобы тело утопленника всплыло на поверхность?
- Моя голова, - простонал Скрамм. - О Боже, моя голова.
- Пли!
Последний залп.
Макфрис тут же повернулся и пошел задом. Покраснев от
усилия, он во всю мочь крикнул:
- Готовсь!
Сорок языков облизали пересохшие губы. Гэррети поглубже
вдохнул и... Пли!
Это было жалко. Жалкий звук, потонувший в ночи. Неудачная,
глупая шутка. Каменные лица солдат не изменили выражения.
- Черт! - Макфрис скривился и побрел дальше, опустив голову.
Мимо быстро проехал джип Майора. Они успели заметить отблеск
холодного света на его черных очках, и толпа опять сомкнулась вокруг. Правда,
теперь она была дальше: шоссе имело четыре полосы - пять, если считать траву
посередине.
Гэррети поспешил на середину и пошел по подстриженной траве,
чувствуя, как роса через треснувшие туфли приятно холодит его ноги. Кто-то
получил предупреждение. Шоссе тянулось вперед, гладкое и однообразное, омытое
светом фонарей. Тени идущих выделялись на бетоне четко, как при летней луне.
Гэррети отхлебнул из фляжки, закрутил ее и опять погрузился
в дремоту.
До Огасты еще восемьдесят миль. Так приятно идти по мокрой
траве... Он споткнулся, едва не упал и резко пробудился. Какой идиот сажает
сосны на средней полосе? Конечно, это дерево штата, но почему бы не посадить
его где-нибудь подальше?
Почему они не думают о тех, кто идет... Конечно, они не
думают.
Гэррети перешел на левую сторону, по которой шли остальные.
На шоссе к ним присоединились еще два вездехода, чтобы охватить увеличившуюся
площадь, на которой разместились теперь сорок шесть участников. Постепенно
Гэррети опять задремал. Его сознание начало блуждать отдельно от тела, как
камера с заряженной пленкой, то там, то тут щелкая затвором. Он думал об отце,
стягивающем с ног зеленые резиновые сапоги. Он думал о Джимми Оуэнсе, которого он
ударил стволом ружья. Да, это придумал Джимми - раздеться и трогать друг друга.
Ружье мелькнуло в воздухе, брызнула кровь ("Извини, Джим, тьфу ты, тут
нужен бинт")... Он повел Джимми в дом, и тот кричал... Кричал... Гэррети
огляделся, весь в поту, несмотря на ночную прохладу. Кто-то кричал. Ружья были
нацелены на маленькую, сжавшуюся в ужасе фигурку. Похож на Барковича. Грянули
выстрелы, и фигурка, стукнувшись о бетон, как мешок с мокрым бельем, обратила к
небу бледное лицо. Это был не Баркович, а кто-то незнакомый.
Он подумал о том, что может пережить их всех, и тут же
устыдился этой мысли. К тому же она казалась невероятной. Боль в ногах могла
стать в два, в три раза сильнее, а она и сейчас временами была невыносима. И
хуже боли в ногах была сама смерть, запах разложения, засевший у него в
ноздрях. Под эти мысли он снова задремал, и на этот раз ему привиделась Джен.
Он на какое-то время совсем забыл о ней и теперь терпеливо выстраивал в полусне
ее образ. Ее маленькие ноги - толстоватые, но очень привлекательные, с тонкими
икрами и полными крестьянскими бедрами. Стройная талия, круглые, гордо
вздернутые груди. Мягкие черты ее лица. Ее длинные светлые волосы.
"Волосы шлюхи", - подумал он. Как-то он сказал ей
это, просто вырвалось, и он думал, что она рассердится, но она промолчала. Он
думал, что, может быть, ей это даже польстило... На этот раз его разбудила
нарастающая тяжесть в кишечнике. На часах был час ночи. Он молча взмолился,
чтобы Бог позволил ему не делать этого на глазах у толпы. "О Господи, сжалься,
я дам тебе половину всего, что имею, только даруй мне запор. О Го..."
Кишечник сдавило опять, на этот раз сильнее. Может быть, это
свидетельствовало о сохраняющемся здоровье его тела, но его это не очень
утешало. Он шел, пока не вышел на сравнительно малолюдный участок; там он,
спеша, расстегнул ремень, спустил штаны и присел, прикрывая рукой гениталии.
Мускулы ног протестующе взвыли, и вместе с болью он исторг содержимое прямой
кишки.
- Предупреждение! Предупреждение 47-му!
- Джон! Эй, Джонни, посмотри на этого беднягу!
Он наполовину видел, наполовину воображал уставленные в него
пальцы.
Замигали вспышки, и Гэррети отвернулся. Это было самым
худшим из всего, что с ним случилось. Самым худшим.
- Я видела! - возбужденный девичий голос. - Я видела его
штуку!
Бейкер прошел мимо, не глядя на него.
Потом, с кряхтением, он привстал и пошел, застегивая на ходу
штаны, оставив часть себя дымиться позади в темноте под вожделеющими взглядами
толпы: "Возьми это! заверни в свой плащ! дерьмо человека, которого через
двадцать минут застрелили. Я говорил тебе, Бесси, что нам достанется нечто
особенное!"
Он догнал Макфриса и пошел рядом с ним.
- Хорошо? - спросил Макфрис.
- Еще бы. Только вот я забыл кое-что дома.
- Что?
- Туалетную бумагу.
Макфрис усмехнулся:
- Моя бабка в таких случаях говорила: "Шевели задницей
- само высохнет".
