– А что ситуация? – фыркнул Валерка. – Подумаешь, расколошматили десяток другой вертолетов! Если даже эти все машины такие умные, как вы говорите или умный тот, кто ими управляет, то я все равно не понимаю, как можно определить, что это именно наша работа.
– Ты, Валера, рассуждаешь, как человек, – сказал Карл Хейниц. – А они – машины. Мы не можем себе представить логику машинного разума. Так я думаю.
– И потом, – добавил Велга, – когда начинается война, никто не разбирает правых и виноватых. Ты просто уничтожаешь противника – и всё. Даже странно слышать такое от полкового разведчика и не самого плохого при том.
– А я что – я ничего, – пожал плечами ростовчанин и затушил окурок о бетонную стену тоннеля. – Война так война – дело привычное. Просто я подумал… а, ладно, неважно. Прямо заклевали меня со всех сторон, – слова не скажи! Набросились. А ещё товарищи называются.
– Тебя, пожалуй, заклюёшь, – усмехнулся Велга и поднялся на ноги. – Ну что, двинулись? Не знаю, как вам, а мне не хотелось бы ночевать в этом безопасном месте.
И всё-таки ночевать им пришлось в тоннеле.
Через час и десять минут после привала дорогу перегородил завал. Обрушилась часть бетонного перекрытия и, вместе с вывалившейся из дыры землёй, обломки довольно плотно закупорили проход. Взрывать завал поостереглись, но и возвращаться назад совершенно не хотелось.
Пришлось расчехлить сапёрные лопатки и вспомнить фронтовые навыки. Навыки, как оказалось, никуда не делись, и через три с половиной часа непрерывных земляных работ в завале, под самым потолком, образовался лаз на другую сторону, в который вполне мог протиснуться даже гигант Малышев, не говоря уже об остальных.
– Отсюда до места около полтутора часов пути, – сказала Людмила. – Может, больше. Ну что, идём дальше?
– Я думаю, лучше утром, – сказал Велга, с искренним удивлением разглядывая свежую мозоль на ладони. – Надо же, мозоль натёр. Кто бы мог подумать… Позор на всю Красную Армию! Ну, да ладно…. Мы подустали маленько с этим завалом, да и провозились с ним немало времени. Сейчас уже двадцать три сорок пять или, говоря гражданским языком, без четверти двенадцать. Значит, придём мы в лучшем случае в час пятнадцать. Или в час тридцать. А может, и позже. Что это значит?
– Это значит, – сказал Дитц, – что на поверхность мы выберемся где-то в два тридцать. То есть, всего за полтора часа до рассвета.
– И будем порядком измотаны, – добавил Велга.
– Ночь – лучшая подруга разведчика, – сказал Шнайдер.
– А с подругой надо спать, – подмигнул Стихарь. – Так что, на боковую? Готов первым стоять в карауле при условии, что ужин готовлю не я.
Двор был изрядно захламлен и весь зарос высокой травой, а дома, окружавшие его со всех сторон, выглядели на первый взгляд совершенно нежилыми.
Впрочем, Малышев прекрасно знал, что первого взгляда часто бывает совершенно недостаточно для оценки окружающей действительности, а потому смотрел долго и внимательно. Смотрел, слушал и даже принюхивался.
– Ну, что там? – спросил за его спиной Велга.
– Да, вроде, тихо все. Можно выходить.
– Тогда – вперед.
Люди встретились им через полтора часа.
Полтора часа осторожного и стремительного движения сквозь проходные дворы по направлению к центру.
Скрываясь за листвой, прижимаясь к стенам домов, не задерживаясь дольше необходимого времени на открытом пространстве.
Опасность тут была повсюду.
Об этом сразу, как только они выбрались из подземелья, сообщила Аня, и Охотники подтвердили её слова. Да и сами разведчики шестым чувством опытных в военном деле людей понимали, что находятся не просто на чужой, а на враждебной территории, а значит смотреть надо в оба, двигаться осторожно, и оружие держать наготове. В такой ситуации Велге некогда было оценивать разницу между его Москвой, Москвой тридцатых и начала сороковых годов двадцатого века и тем городом, по которому они пробирались сейчас. Он лишь отметил про себя, что дома изрядно подросли (очень многие, правда, были изрядно повреждены и несли на себе следы пожаров и общего запустения), улицы стали гораздо шире, а слева, на северо-востоке, виднеется небывалой высоты башня, отдалённо напоминающая то ли военный крейсер сварогов, то ли гигантский шпиль ушедшего под землю совершенно уже исполинского сооружения.
– Останкинская телебашня, – шепнул ему на ходу Соболь, заметив заинтересованный взгляд лейтенанта, и Велга понимающе кивнул в ответ, так и не поняв на самом деле, что это такое.
Да и некогда ему было вникать в подобные вещи, тем более, что уже через несколько минут они услышали впереди слабый шум непонятного происхождения.
То есть непонятным он показался лишь вначале, но стоило прислушаться и подойти чуть ближе, как стало ясно, что впереди – люди. Много людей. Толпа.
Все дворы, через которые они шли последний час, выглядели, в общем и целом одинаково: густо и беспорядочно заросшие травой, деревьями и разнообразным кустарником, замусоренные всяким хламом, безлюдные, одичавшие… Да и дворами, в понимании и русских, и немцев, их назвать было затруднительно. Солдаты помнили совсем другие городские дворы – целые или сожженные – неважно, но другие. А это… Какое-то, весьма условно огороженное высоченными плосколицыми серыми домами, большое, насквозь продуваемое ветрами и весьма хаотично застроенное внутри одно-двухэтажными зданиями непонятного назначения пространство – и это дворы? Особенно много таких они пересекли в самом начале своего движения сквозь Москву, а затем дворы приобрели более привычные, традиционные очертания, и здания, их обрамляющие, хоть и не утратили своей монументальности, но явно в своей массе стали пониже ростом и даже как-то человечней на вид.
И этот двор, в котором они сейчас находились, мало чем отличался от остальных.
Такой же большой и заросший, с пришедшими в полную негодность детскими площадками и ржавыми остовами автомобилей вдоль потрескавшихся тротуаров. Разве что был он вроде как несколько опрятней и чище, а в одном из пластиковых баков, стоящих под специальным навесом, Курт Шнайдер, заглянув туда мимоходом, обнаружил свежий мусор.
Впрочем, они с самого начала не сомневались, что в городе есть люди, и сдержанный шум толпы, доносящийся до них сейчас, подтверждал это знание лучше всякого свежего мусора.
– Шум – оттуда, – махнул рукой Малышев. – Вон тот, восьмиэтажный дом.
– Слышим, – сказал Майер. – Не глухие.
Все в ожидании посмотрели на Велгу.
Все правильно, подумал он, я же москвич, и они считают, что я хорошо знаю город. То есть, умом-то они понимают, что это не так, – не может человек знать будущее. Но спросить все равно не у кого, вот они и ждут слова от меня. Есть, конечно, Соболь, но он, помнится, говорил, что Москву знает очень плохо, потому что никогда здесь не жил.
– Я думаю, за домом этим – проспект, – негромко предположил Александр. – Может быть, площадь какая-нибудь. Хотя площадь обычно бывает на перекрёстке… В общем, не важно. За домом – толпа. Мы её слышим, но не видим. Значит, надо увидеть. Лучше всего, конечно, с крыши, но тогда мы потеряем, в случае чего, свободу маневра. Значит – что?
