Однако человек, подошедший к дверям вестибюля и высунувший
сердитую физиономию, был типичным сторожем колледжа: лет шестидесяти двух, с
изборожденными морщинами щеками и лбом, с настороженными голубыми глазами,
слезившимися от слишком частого общения с бутылкой. На поясе у него висел
большой будильник.
– Здание закрыто! – сказал он.
– Знаю, – ответил Энди, – но я сегодня утром участвовал в
эксперименте в комнате семьдесят...
– Не имеет значения! По будням здание закрывается в девять!
Приходите завтра!
– ...и я забыл там, кажется, часы, – сказал Энди. Часов у
него вообще не было. – Что скажете, а? Только быстренько гляну.
– Не могу, – как-то странно, неуверенно сказал сторож.
Ничуть не задумываясь, Энди шепнул:
– Конечно, можете. Я лишь взгляну и тут же уберусь. Вы даже
не запомните, что я тут был, да?
Неожиданно странное ощущение: словно он выплеснулся из
самого себя и ПОДТОЛКНУЛ этого престарелого охранника, только не руками, а
головой. Охранник сделал два-три неуверенных шага назад, выпустив из рук дверь.
Энди вошел, слегка озабоченный. Голову его пронзила острая
боль, тут же перешедшая в тупую, которая утихла спустя полчаса.
– Эй, как себя чувствуете? – спросил он охранника.
– А? Конечно, хорошо. – Подозрительность охранника прошла;
он одарил Энди дружеской улыбкой. – Поднимайтесь и поищите часы, если хотите.
Не торопитесь. Я, возможно, даже и не вспомню, что вы были здесь.
Он побрел прочь.
Энди недоверчиво посмотрел ему вслед, рассеянно потер лоб,
словно успокаивая небольшую головную боль. Что он, боже правый, сделал с этой
старой перечницей? Но что-то сделал, это уж наверняка.
Он повернулся, направился к лестнице, стал подниматься.
Верхний холл был затененный и узкий. Энди охватило
неотступное чувство клаустрофобии и дыхание перехватило будто невидимым
ошейником. Здесь, наверху, здание словно вдавалось в поток ветра, и он,
тоненько напевая, разгуливал под карнизами. В комнате 70 была пара двойных
дверей с матовыми стеклами в верхней части. Энди стоял перед ними, слушая, как
гуляет ветер по желобам, водосточным трубам, шурша заржавелыми листьями ушедших
лет. Сердце его тяжело стучало.
Он чуть было не ушел; казалось, лучше ничего не знать,
просто забыть обо всем. Но он протянул руку, взялся за одну из дверных ручек,
убежда себя, что беспокоиться нечего, поскольку эта чертова комната заперта, ну
и слава богу.
Однако она не была заперта. Ручка легко повернулась. Дверь
открылась.
Пустую комнату освещал колеблющийся лунный свет, он пробился
сквозь раскачивавшиеся от ветра ветки старого вяза за окнами. Света было
достаточно, чтобы увидеть, что коек больше нет. С грифельной доски все было
стерто, она вымыта. Схема свернута, как оконная штора, свисало лишь кольцо, за
которое тянут. Энди подошел к нему, протянул дрожащую руку, потянул за кольцо
вниз.
Мозговые полушария: человеческий мозг расчленен на части и
размечен, словно плакат в лавке у мясника. От одного его вида у него снова
зашевелились волосы на голове, словно после приема ЛСД. В плакате ничего
забавного, он вызывал тошноту, Энди слабо застонал.
Кровавое пятно было на месте; в лунном мерцающем свете оно
походило на черную запятую. Печатное название, которое до эксперимента явно
читалось CORPUS CALLOSUM (мозолистое тело – часть мозга), теперь из-за пятна в
виде запятой читалось COR OSUM.
Такая мелочь.
Такого огромного значения.
Он стоял в темноте, смотрел на плакат, и его начало
по-настоящему трясти. Насколько это подтверждает реальность остального?
Отчасти? Большей частью? Полностью? Или совсем не подтверждает?
Позади он услышал какой-то звук – или это ему показалось? –
крадущийся скрип ботинка.
Руки дрогнули, одна из них хлопнула по плакату с таким же
отвратительным чмокающим шумом. Под действием пружины плакат скрутилс кверху,
прогремев в темноте комнаты, похожей сейчас на шахту.
Внезапное постукивание по дальнему окну, покрытому пылью
лунного света, – ветка или, может, мертвые пальцы в запекшейся крови: ВПУСТИТЕ
МЕНЯ, Я ТУТ ОСТАВИЛ СВОИ ГЛАЗА, ВПУСТИТЕ МЕНЯ, ВПУСТИТЕ МЕНЯ...
Он плыл в замедленном сне, в замедло сне, все более уверенный,
что это тот самый паренек, дух в белом одеянии с сочащимися черными дырами
вместо глаз. Сердце стояло у него прямо в горле.
Там никого не было.
Ничего не было.
Но нервы сдали, и когда ветка снова начала неумолимо
постукивать, он выбежал, не позаботившись закрыть за собой дверь, пробежал по
узкому коридору и неожиданно услышал топот гнавшихся за ним ног – то было эхо,
отзвук его собственных быстрых шагов. Он сбежал по ступеням, тяжело дыша,
перемахивая через две сразу, и оказался снова в вестибюле. Кровь стучала в
висках. Воздух, проходя через гортань, покалывал, словно сухие травинки.
Вахтер исчез. Энди вышел, захлопнув за собой застекленную
дверь, и крадучись пошел по тротуару к площади, словно беглец, каким он
впоследствии стал.
***
Через пять дней Энди затащил Вики Томлинсон почти против ее
воли в Джейсон Гирни Холл, хотя она решила, что больше не хочет и думать об
эксперименте: получила свой чек на двести долларов, взяла на него деньги и
хотела забыть, где его получила.
Он убедил ее пойти, проявив красноречие, о котором и не
подозревал. Они пошли во время перемены в два пятьдесят; в дремотном майском
воздухе с часовни Гаррисона лился колокольный перезвон.
– Что может случиться при дневном свете? – сказал он, подавл
беспокойство и отказываясь уяснить даже самому себе, чего он собственно боится.
– Особенно когда вокруг десятки людей.
– Я просто не хочу идти, Энди, – сказала она, но пошла. Двое
или трое ребят выходили из аудитории с книгами под мышкой. В солнечный день
окна выглядели более прозаично, чем в бриллиантово-пыльном лунном свете. Вместе
с Энди и Вики еще несколько человек вошли в аудиторию на семинар по биологии,
начинавшийся в три часа. Один из них стал тихо и серьезно говорить с двумя
другими о марше против призыва резервистов, который предстоял в конце недели.
На Энди и Вики никто не обратил ни малейшего внимания.
– Ладно, – сказал Энди хрипло и взволнованно. – Посмотрика.
Он раскатал схему, потянув за болтающееся кольцо. Перед ними
предстал голый мужчина, кожа с него была снята и на каждом органе написано его
название. Мускулы были похожи на мотки переплетенных красных ниток. Какой-то
остряк назвал его Оскаром-брюзгой.
