В памяти возникли слова Уэнлесса: «Я говорю о разрушительном
потенциале». Теперь это был не просто вопрос о потенциале. Но мы ее поймаем,
думал он, тупо глядя в другой конец комнаты. Да, мы обязательно ее поймаем. Он
вызвав Рэйчел.
– Свяжите меня с Орвилом Джеймисоном, как только он Сможет
прилететь сюда, – сказал он. – И с генералом Брэкманом в Вашингтоне. Разговор
чрезвычайной важности. В штате Нью-Йорк сложилась потенциально щекотлива
ситуация. Срочно сообщите ему.
– Слушаюсь, сэр, – почтительно сказала Рэйчел.
– В девятнадцать ноль-ноль созовите всех шестерых
заместителей директора. Также разговор чрезвычайной важности. Я хочу также
поговорить с шефом полиции штата там, в Нью-Йорке. – Они участвовали в
прочесывании, и Кэп хотел им это напомнить. Если Контору начнут обливать
грязью, он позаботится, чтобы и полиция получила свою долю. Он намеревался,
однако, подчеркнуть, что если они будут выступать единым фронтом, то все смогут
выйти из этой ситуации в довольно приличном виде. Поколебавшись, он сказал:
– И когда позвонит Джон Рэйнберд, скажите, что мне нужно
поговорить с ним. Для него есть новое задание.
– Да, сэр.
Кэп отпустил клавишу переговорного устройства, откинулся в
кресле, разглядывая тени.
– Ничего непоправимого не случилось, – сказал он в сторону
теней. Это был девиз его жизни – не напечатанный на свитке тонкого полотна, не
вывешенный на стенке, не выгравированный на медной настольной дощечке, а
запечатленный в его сердце как безусловная истина.
Ничего непоправимого. До сегодняшнего вечера, до сообщения
О'Джея он этому верил. Именно эта философия проложила дорогу наверх сыну
бедного пенсильванского шахтера. Он верил в нее и сейчас, хотя эта вера на
мгновение заколебалась. Если говорить о Мэндерсе и его жене, то у них,
вероятно, есть родственники, разбросанные от Новой Англии до Калифорнии, и
каждый из них может стать потенциальным рычагом давления. Здесь, в Лонгмонте
хватало сверхсекретных досье, чтобы любое слушанье в конгрессе, касающееся
методов Конторы, было бы... ну, трудно услышать. Автомобили и даже агенты –
всего лишь винтики, хотя пройдет немало времени, пока он привыкнет к мысли о
смерти Стейновица. Кто заменит Эла? Этот ребенок вместе с папашей заплатит,
пусть не за все, хотя бы за него. Кэп позаботится об этом.
Но девочка... Как обуздать девочку?
Есть разные способы. Разные методы.
Дело Макги все еще лежало на тележке. Он поднялся, подошел к
ней и стал нервно листать папку. Интересно, думал он, где в эту минуту находитс
Джон Рэйнберд?
Вашингтон
В ту минуту, когда Кэп Холлистер мельком подумал о Джоне
Рэйнберде, тот сидел в номере отеля «Мэйфлауэр», смотря телевиэионную игру под
названием «Кто сообразительней». Сидел в кресле, голый, сдвинув ноги. Он ждал
наступления темноты. Стемнеет, он будет ждать ночи. Наступит ночь, он будет
ждать рассвета. Рассветет, почти замрет жизнь в отеле, он перестанет ждать,
поднимется в номер 1217 и убьет доктора Уэнлесса. Затем опять спустится сюда,
продумает, что рассказал Уэнлесс перед смертью, а когда взойдет солнце – он
немного поспит.
Джон Рэйнберд был миролюбивым человеком. Он был в мире почти
со всеми – с Кэпом, Конторой, Соединенными Штатами. В мире с богом, сатаной и
вселенной. И если он до сих пор не был в мире с самим собой, то лишь оттого,
что миссия его пока не окончилась... За его спиной много удачных дел – на нем
немало почетных шрамов. Неважно, что люди отворачиваются от него со страхом и
отвращением. Неважно, что он потерял глаз во Вьетнаме. Сколько ему платят –
также неважно. Большую часть денег он тратил на ботинки. Он очень любил
ботинки. (Его отца похоронили босым. Кто-то украл мокасины, приготовленные для
похорон.)
Если не считать ботинок, Джон Рэйнберд интересовался двум
проблемами. Одна из них – смерть. Его собственная смерть, разумеется. Он готовился
к ее неизбежности не менее двадцати лет. Иметь дело со смертью – единственное
постоянно занятие, в котором он преуспел. Становясь старше, он интересовался
смертью все больше и больше, подобно художнику, все более интересующемуся
интенсивностью и уровнем света, писателю, занятому характерами и оттенками
смысла, которые он познает на ощупь, словно слепой, Читающий по шрифту Брайля.
Его больше всего интересовал уход... сам отлет души... уход из тела, из того,
что люди считают жизнью, и переход в какое-то другое состояние. Что ты должен
чувствовать, когда уходишь навсегда? Кажется ли это сном, от которого ты
очнешься? Ждет ли там дьявол из христианской религии, готовый проткнуть твою
вопящую душу вилами и потащить ее в ад, словно кусок мяса на вертеле? Ощущаешь
ли ты радость? Знаешь ли ты, что уходишь? Что видят глаза умирающих?
Рэйнберд надеялся, что получит возможность узнать все сам. В
его профессии смерть зачастую наступала быстро и неожиданно. Мгновенно. Он
надеялся, что у него будет время подготовиться к собственной смерти и все
прочувствовать. В последнее время он внимательно, с надеждой найти тайну в
глазах, всматривался в лица людей, которых убивал. Смерть очень интересовала
его.
Его также интересовала маленькая девочка, которая так
заботила всех. Эта Чарли Макги. Как считал Кэп, Джон Рэйнберд имел смутное
представление о семействе Макги и ничего не знал о «лот шесть». На самом деле
Рэйнберд знал почти столько же, сколько сам Кэп, – что определенно обрекло бы
его на ликвидацию, догадайся Кэп об этом. Они подозревали, что девочка наделена
способностью или потенциальной способностью излучать энергию. А может быть, у
нее еще куча других способностей. Он хотел бы встретиться с девочкой,
посмотреть, что это за способности. Знал он также о том, что Макги обладал, по
словам Кэпа, «потенциальной силой внушения», но это не волновало Джона
Рэйнберда. Он еще не встречал человека, способного внушить что-нибудь ему
самому.
«Кто сообразительней» кончилось. Начались неинтересные
новости. Джон Рэйндберд сидел, ничего не ел, не пил, не курил, очищенный и
опустошенный, ожидая, когда подойдет время для убийства.
***
Несколько ранее в тот день Кэп беспокойно размышлял о том,
как бесшумно двигается Рэйнберд. Доктор Уэнлесс его не услышал. Он очнулся от
глубокого сна, потому что чей-то палец щекотал его под носом. Проснулся и
увидел склонившееся над кроватью чудовище из кошмара. Один глаз мягко
поблескивал в свете лампы из ванной, которую Уэнлесс всегда оставлял гореть,
ночуя вне дома. На месте второго глаза зияла дыра.
Уэнлесс открыл было рот, чтобы закричать, но Джон Рэйнберд
одной рукой зажал ему нос, а другой закрыл рот. Уэнлесс задергался.
– Ш-ш-ш, – сказал Рэйнберд. Он произнес это умиротворенно и
снисходительно, как говорит мать ребенку, меняя пеленки. Уэнлесс задергался
сильнее.
