– Хотите жить – не шевелитесь и молчите, – сказал Рэйнберд.
Уэнлесс взглянул на него, изогнулся разок и затих.
– Будете вести себя смирно? – спросил Рэйнберд. Уэнлесс
кивнул. Лицо его наливалось кровью. Рэйнберд убрал руки – Уэнлесс стал хрипло
хватать воздух. Из одной ноздри вытекала тонкая струйка крови.
– Кто... вы... Кэп... послал вас?
– Рэйнберд, – угрожающе сказал он. – Да. Кэп послал меня. В
темноте глаза Уэнлесса казались громадными. Он облизал губы. Лежа в постели со
сбитыми вокруг костлявых коленей простынями, он выглядел самым старым ребенком
в мире.
– У меня есть деньги, – быстро зашептал он. – Счет в
швейцарском банке. Куча денег. Все ваши. Рта не раскрою. Клянусь богом.
– Не нужны ваши деньги, доктор Уэнлесс, – сказал Рэйнберд.
Уэнлесс уставился на него, левый угол рта опустился в чудовищной ухмылке, левое
веко закрыло глаз и дрожало.
– Если хотите остаться живым после восхода солнца, – сказал
Рэйнберд, – побеседуйте со мной, доктор Уэнлесс. Прочитайте мне лекцию. Семинар
дл одного. Я буду внимательным, хорошим слушателем. И награжу вас жизнью,
которую вы проведете вдали от глаз Кэпа и Конторы. Понимаете?
– Да, – хрипло отозвался Уэнлесс.
– Согласны?
– Да... но что?..
Рэйнберд положил два пальца на губы доктора Уэнлесса, и тот
мигом умолк. Его костлявая грудь быстро поднималась и опускалась.
– Я произнесу два слова, – сказал Рэйнберд, – и вы начнете
свою лекцию. Включите в нее все, что знаете, все, о чем подозреваете, все ваши
теоретизирования. Вы готовы услышать эти два слова, доктор Уэнлесс?
– Да, – кивнул доктор Уэнлесс.
– Чарлина Макги, – сказал Рэйнберд, и доктор Уэнлесс
заговорил. Сначала он медленно выдавливал слова, затем они полились быстрее. Он
рассказал всю историю испытаний «лот шесть» и того, главного эксперимента.
Многое из рассказанного Рэйберд знал, но Уэнлесс добавил кое-что новое.
Профессор повторил всю проповедь, прочитанную в то утро Кэпу. Рэйнберд
внимательно слушал, иногда хмурясь, слегка похлопывая руками, хихикая над
метафорой Уэнлесса относительно обучения туалету. Это поощрило Уэнлесса
говорить быстрее; когда же он, как все старики, начал повторяться, Рэйнберд
снова наклонился и снова одной рукой зажал ему нос, а другой закрыл рот.
– Извините, – сказал Рэйнберд.
Уэнлесс извивался и бился, как рыба, под тяжестью Рэйнберда.
Тот надавил сильнее. Когда Уэнлесс стал затихать, Рэйнберд быстро убрал руку,
зажимающую нос. Настоящее дыхание доктора походило на шум воздуха,
вырывающегося из шины, проколотой большим гвоздем. Глаза вращались в орбитах,
как у перепуганной лошади... и все же в них трудно было что-нибудь разглядеть.
Рэйнберд схватил доктора Уэнлесса за воротник пижамы и
сдвинул на край постели, чтобы свет из ванны светил ему прямо в лицо. И снова
зажал доктору нос.
Мужчина, если перекрыть доступ воздуха в легкие и он лежит
без движения, иногда может прожить до девяти минут без необратимых последствий
для мозга; женщина, при несколько большем объеме легких и немного лучшей системе
выделения углекислого газа, может протянуть десять или двенадцать минут.
Конечно, борьба и страх значительно сокращают время выживания.
Доктор Уэнлесс бился сорок секунд, затем его попытки
спастись ослабели. Он сильно бил руками по гранитной маске, заменявшей Джону
Рэйнберду лицо. Притуплено барабанил пятками по ковру на полу. Пустил слюну в
мозолистую ладонь Рэйнберда. И настал тот самый момент.
Рэйнберд наклонился вперед, с детским нетерпением изучая
глаза Уэнлесса.
Но было все то же, всегда одно и то же. Из глаз, казалось,
исчез страх, вместо него в них появилась озадаченность, не удивление, не
понимание или благоговейный страх – просто озадаченность. На какое-то мгновение
два озадаченных глаза уставились на единственный Джона Рэйнберда, и Рэйнберд
знал, что эти глаза видят его. Неясно, все более расплывчато, по мере того как
доктор уходил все дальше и дальше, но его видели. Затем ничего не осталось,
кроме остекленевшего взгляда. Доктор Джозеф Уэнлесс больше не находился в отеле
«Мэйфлауэр». Рэйнберд сидел на кровати рядом с куклой человеческого роста.
Он был неподвижен, одна рука все еще закрывала рот куклы,
друга крепко зажимала его ноздри. Полная уверенность не помешает – пусть
пройдет еще минут десять.
Он думал о том, что рассказал ему Уэнлесс о Чарлине Макти.
Возможно ли, чтобы ребенок обладал такой силой? Он полагал, что это возможно. В
Калькутте он видел, как человек прокалывал себя ножами – ноги, живот, грудь,
шею, – затем вытаскивал ножи, не оставляя ран. Оказалось, что это возможно. И,
конечно, интересно.
Он думал обо всем этом, но поймал себя на мысли: что
почувствуешь, убивая ребенка? Сознательно он никогда этого не делал (хотя
однажды подложил бомбу в самолет, бомба взорвалась, убив шестьдесят семь
человек на борту, и возможно, среди них были дети, но это не одной то же, то
было безлично). Его профессия не часто требовала убийства детей. Контора, в
конце концов, не террористическая организация, как бы ни хотелось некоторым,
скажем, некоторым слюнтяям в конгрессе, считать так. Они, в конце концов, –
научное учреждение. Может, с ребенком все будет по-другому? В конце может
появиться другое выражение в глазах, что-то другое, а не озадаченность,
опустошающая и – да, да – так печалящая его.
Возможно, в смерти ребенка он отчасти откроет для себя то,
что ему так хочется знать.
Именно такого ребенка, как эта Чарлина Макги. – Моя жизнь
как пряма дорога в пустыне, – негромко сказал Джон Рэйнберд. Он внимательно
посмотрел в мутные голубые кусочки мрамора, бывшие недавно глазами доктора
Уэнлесса. – Но твоя жизнь никуда больше не ведет, мой друг... мой добрый Друг.
Он поцеловал Уэнлесса сначала в одну щеку, потом в другую.
Затем вытащил на кровать и набросил на него простыню. Она опустилась мягко,
словно парашют, и облегла его торчащий, теперь уже неподвижный нос.
Рэйнберд вышел.
Ночью он думал о девочке, способной якобы возжигать пламя.
Он много думал о ней. Ему хотелось знать, где она находится, что думает, какие
видит сны. Он испытывал к ней подобие нежности, стремление защитить ее.
Минуло шесть часов утра – он засыпал, уверенный: девочка
будет его.
Ташмор, штат Вермонт
Энди и Чарли Макги добрались до коттеджа у Ташморского озера
спуст два дня после пожара на ферме Мэндерсов. Начать с того, что «виллис» был
далеко не в лучшей форме, а поездка по грязи через лесные дороги, указанные им
Ирвом, не принесла ему пользы.
