Из-за нее, семилетней, погибла ферма Мэндерсов. Сейчас ей
восемь лет. А что будет, когда ей исполнится двенадцать и она вступит в пору
отрочества? Может быть, ничего. А может быть... Она обещала никогда больше не
пускать в ход свое оружие – ну а если ее вынудят? Или оно сработает
непроизвольно? Что, если она во сне начнет все поджигать в результате
возрастных изменений организма? Что, если Контора отзовет своих ищеек... а
Чарли выкрадут другие, иностранные? Вопросы, вопросы.
Энди искал на них ответы во время своих лыжных переходов и
поневоле пришел к выводу, что Чарли, видимо, не избежать того или иного
заточения – хотя бы для ее собственной безопасности. Видимо, придется с этим
примириться, как примиряется человек, страдающий дистрофией мышц, с
электростимулятором или талидомидные дети – с диковинными протезами внутренних
органов.
И был еще один вопрос – его собственное будущее. Немеющее
лицо, кровоизлияние в глаз... все это не сбросить со счетов. Кому охота думать,
что его смертный приговор уже подписан и число проставлено, и Энди в общем-то
тоже так не думал, но он понимал: два-три по-настоящему сильных посыла могут
его доконать, да и без них отпущенный ему срок, вероятно, успел существенно
сократиться. Надо позаботиться о безопасности Чарли.
Не передоверяя это Конторе.
Только не камера-одиночка. Этого он не допустит.
Он долго ломал себе голову и, наконец, принял выстраданное
решение.
Энди написал шесть писем. Они мало чем отличались друг от
друга. Два письма были адресованы сенаторам от штата Огайо. Третье – женщине,
члену палаты представителей от округа, куда входил Гаррисон. Еще одно
предназначалось для «Нью-Йорк таймс». А также для чикагской «Трибюн». И для
толедской «Блэйд». Во всех шести письмах рассказывалось об их злоключениях,
начиная с эксперимента в Джейсон Гирни Холле и кончая их вынужденным
затворничеством на берегу Ташморского озера.
Поставив последнюю точку, он дал Чарли прочесть одно из
писем. Почти час – медленно, слово за словом – она вникала в смысл. Впервые ей
открывались все перепитии этой истории.
– Ты их пошлешь почтой? – спросила она, дочитав.
– Да, – сказал он. – Завтра. Последний раз рискну перейти
озеро.
Наконец-то повеяло весной. Лед был крепок, но уже
потрескивал под ногами, и кто знает, сколько он еще продержится.
– И что будет, папа?
Он пожал плечами:
– Трудно сказать. Может быть, если все попадет в газету, эти
люди угомонятся.
Чарли серьезно покивала головой:
– Надо было сразу написать.
– Пожалуй. – Он знал, о чем она сейчас думает: октябрь,
бушующее пламя на ферме Мэндерсов. – Даже наверняка. Но у меня, Чарли голова
была занята другим. Куда бежать. А когда бежишь, не соображаешь... во всяком
случае, плохо соображаешь. Я все надеялся, что они угомонятся и оставят нас в
покое. Непростительная ошибка с моей стороны.
– А они не заберут меня? – спросила Чарли. – От тебя?
Правда, папа, мы будем вместе?
– Правда, – сказал он, умалчивая о том, что как и она,
смутно представляет себе, чем эти письма обернутся для них обоих. Так далеко он
не заглядывал.
– Это самое главное. А поджигать я ничего больше не стану.
– Вот и умница. – Он провел по ее волосам. Внезапно горло
перехватило от предчувствия беды, и вдруг он вспомнил то, "что случилось
неподалеку отсюда, о чем не вспоминал многие годы. Отец и дед взяли его на
охоту, Энди начал клянчить у деда ружье, и тот отдал ему свой дробовик. Энди
заприметил белку и уже собрался стрелять. Отец начал было возмущаться, но дед
как-то странно, с улыбкой глянул на него, и он осекся.
Энди прицелился, как учил его Грэнтер, после чего не рванул
спуск, а плавно потянул на себя (опять же как его учили) – раздался выстрел.
Белка перекувырнулась, точно игрушечная, а Энди, весь дрожа от возбуждения,
сунул деду ружье и ринулся к добыче. То, что он увидел вблизи, оглушило его.
Вблизи белка перестала быть игрушечной. Он не убил ее. Он ее подранил. Она
умирала в лужице крови, и в ее черных глазах стояла невыразимая мука. Вокруг
уже копошились насекомые, смекнувшие, к чему идет дело.
В горле у Энди стал комок: в девять лет он впервые ощутил
презрение к себе, его тошнотворный привкус. Он смотрел и не мог оторваться от
окровавленного комочка, видя краем глаза еще две тени, спиной чувству стоящих
сзади отца и деда: три поколения Макти над трупом белки в лесах Вермонта. Дед
тихо произнес за его спиной: НУ ВОТ ТЫ И СДЕЛАЛ ЭТО, ЭНДИ. ПОНРАВИЛОСЬ? В ответ
хлынули слезы, обжигающие слезы, с которыми прорвалось наружу потрясение от
открытия – сделанного не воротишь. Он стал повторять, что никогда больше не
убьет живую тварь. Христом богом поклялся.
А ПОДЖИГАТЬ Я НИЧЕГО БОЛЬШЕ НЕ СТАНУ, сказала Чарли, а у
него в ушах снова стояли дедушкины слова, произнесенные после того, как он,
Энди, убил белку и перед богом поклялся, что это не повторится. НИКОГДА ТАК НЕ
ГОВОРИ, ЭНДИ. БОГ ЛЮБИТ, КОГДА ЧЕЛОВЕК НАРУШАЕТ КЛЯТВУ. ЭТО СРАЗУ СТАВИТ ЕГО НА
МЕСТО И ПОКАЗЫВАЕТ, ЧЕГО ОН СТОИТ. Примерно то же Мэндерс сказал Чарли.
Энди бросил взгляд на Чарли, медленно, но верно одолевавшую
серию про мальчика Бемби, дитя джунглей, книжку за книжкой, которые она
раскопала на чердаке. Над ней вились пылинки в луче света, а она безмятежно
сидела в стареньком кресле-качалке, на том самом месте, где сиживала ее бабка,
ставившая в ногах рабочую корзинку со штопкой, и он с трудом поборол в себе
желание сказать дочери: подави, подави в зародыше свой дар, пока это в твоих
силах, ты не готова к чудовищному искушению... Если у тебя есть винтовка, рано
или поздно ты из нее выстрелишь.
Бог любит, когда человек нарушает клятву.
Никто не видел, как Энди опустил письма в ящик, никто, кроме
Чадли Пейсона, человека пришлого, перебравшегося в Брэдфорд в ноябре прошлого
года и с тех пор пытавшегося вдохнуть жизнь в захиревшую лавку «Галантерейных
новинок». Этот Пейсон, коротышка с печальными глазами, как-то пытался зазвать
Энди на рюмочку, когда тот в очередной раз наведался в городок. Здесь все
сходилось на том, что, если за лето дела Пейсона не поправятся, к середине
сентября в витрине «Галантерейных новинок» появится табличка "ПРОДАЕТСЯ
или «СДАЮ В АРЕНДУ». Жаль будет человека, малый он вроде ничего, а угодил как
кур в ощип. Золотые-дни Брэдфорда миновали.
– Энди приближался к магазинчику – лыжи он воткнул в снег,
одолев подъем, что начинался сразу от берега. Старики не без интереса наблюдали
за ним в окно. Об Энди за зиму успели почесать языки. По общему мнению, он
скрывался – то ли от кредиторов, то ли от алиментов. А может, от гнева бывшей
супруги, у которой он увел ребенка; а то зачем бы ему детские вещи? Полагали
также, что отец с ребенком самочинно заняли один из домов по ту сторону озера,
где и зимуют. Никто не спешил поделиться этими догадками с местным констеблем,
который жил в Брэдфорде без года неделю, каких-то двенадцать лет, а уже считал
тут себя хозяину. Незнакомец поселился за озером, в штате Вермонт. А старик,
гревшиеся у печки в магазинчике Джейка Роули, не очень-то радовали вермонтские
порядки – этот подоходный налог или взять питейный закон... дальше ехать
некуда! Пусть вермонтцы сами в своих делах разбираются – таково было
единодушное, пусть и не высказанное всем миром заключение. – Отходился он по
льду-то, – заметил один из стариков. Он откусил от конфеты суфле и заработал
деснами.
