– Скажите, Пиншо, что же, давить на пациента вас побуждает
клятва Гиппократа?
Пиншо пожал плечами, продолжая снисходительно улыбаться.
– Кроме того, вам разрешат небольшую прогулку, – сказал он.
– По-моему, вы изъявляли такое желание?
Изъявлял. Жил он вполне прилично – насколько приличной может
быть жизнь в клетке. За ним числились три комнаты и ванная, в его распоряжении
был кабельный цветной телевизор с дополнительными каналами, по которым каждую
неделю давали фильмы, только вышедшие на экраны. В светлой голове одного из
этих «жевунов» – возможно, то была голова самого Пиншо – родилось предложение
не отбирать у него брючный ремень и не заставлять есть пластмассовой ложкой и
писать разноцветными мелками. Вздумай он покончить с собой, его не остановишь.
Ему достаточно перенапрячь свой мозг, чтобы тот взорвался, как перекачанная
шина.
К его услугам были все удобства, вплоть до высокочастотной
духовки в кухоньке. На стенах ярких тонов висели неплохие эстампы, на полу в
гостиной лежал мохнатый ковер. Но с таким же успехом покрытую глазурью коровью
лепешку можно выдавать за свадебный торт; достаточно сказать, что все двери в
этой очаровательной квартирке без ручек. Зато дверных глазков было в избытке.
Даже в ванной комнате. Энди подозревал, что каждый его шаг здесь не просто
прослеживается, но и просматривается на мониторе, а если к тому же аппаратура у
них работает в инфракрасном режиме, они тебя даже ночью не оставят в покое.
Он не был подвержен клаустрофобии, но слишком уж долго
держали его взаперти. Это его подавляло при всей наркотической эйфории. Правда,
подавленность не шла дальше протяжных вздохов и приступов апатии. Да, он
заговаривал о прогулках. Ему хотелось снова увидеть солнце и зеленую траву.
– Вы правы, Пиншо, – выдавил он из себя, – я действительно
изъявлял такое желание. Но дело кончилось ничем.
Поначалу Дик Олбрайт нервничал, явно ожидая от Энди любого
подвоха: или на голову поставит, или заставит кудахтать, или отмочит еще
какую-нибудь штуку. Как выяснилось, Олбрайт был ярым поклонником футбола. Энди
стал его расспрашивать про последний сезон – кто встретился в финале, как
сложилась игра, кому достался суперкубок.
Олбрайт оттаял. Завелся на двадцать минут про все перипетии
чемпионата, и от его нервозности скоро не осталось и следа. Он дошел в своем
рассказе до похабного судейства в финальном матче, что позволило «Петам»
выиграть у «Дельфинов», когда Энди сказал ему: «У вас, наверно, во рту
пересохло. Налейте себе воды.»
Олбрайт встретился с ним взглядом.
– И правда пересохло. Слушайте, я тут болтаю, а тесты... Все
к черту испортил, да?
– Не думаю, – сказал Энди, наблюдая, как он наливает воду из
графина.
– А вы? – спросил Олбрайт.
– Пока не хочется, – сказал Энди и вдруг дал ему сильный
посыл со словами: – А теперь добавьте немного чернил.
– Добавить чернил? Вы в своем уме?
С лица Пиншо и после теста не сходила улыбка, однако
результаты его обескуражили. Здорово обескуражили. И Энди тоже был обескуражен.
Когда он дал посыл Олбрайту, у него не возникло никакого побочного ощущения,
столь же странного, сколь уже привычного, – будто его силы удваиваются. И
никакой головной боли. Он старался как мог внушить Олбрайту, что нет более здравого
поступка, чем выпить чернила, и получил более чем здравый ответ: вы псих. Что и
говорить, этот дар принес ему немало мучений, но сейчас от одной мысли, что дар
утрачен, его охватила паника.
– Зачем вам прятать свои способности? – спросил его Пиншо.
Он закурил «Честерфилд» и одарил Энди неизменной улыбкой. – Я вас не понимаю.
Что вы этим выигрываете?
– Еще раз повторяю, я ничего не прятал. И никого не дурачил.
Я старался изо всех сил. А толку никакого. – Скорей бы дали таблетку! Он был
подавлен и издерган. Цвета казались нестерпимо яркими, свет – резким, голоса –
пронзительными. Одно спасение – таблетки. После таблеток его бесплодная ярость
при мысли о случившемся, его тоска по Чарли и страх за нее – все куда-то
отступало, делалось терпимым.
– И рад бы поверить вам, да не могу, – улыбнулся Пиншо. –
Подумайте, Энди. Никто ведь не просит, чтобы вы заставили человека броситься в
пропасть или пустить себе пулю в лоб. Видимо, не так уж вы и рветесь на
прогулку. Он поднялся, давая понять, что уходит.
– Послушайте, – в голосе Энди прорвалось отчаяние, – мне бы
таблетку...
– Вот как? – Пиншо изобразил удивление. – Разве я не сказал,
что уменьшил вам дозу? А вдруг всему виной торазин? – Он так и лучился. – Вот
если к вам вернутся ваши способности...
– Поймите, тут сошлись два обстоятельства, – начал Энди. –
Во-первых, он был как на иголках, ожидая подвоха. Во-вторых, с интеллектом у
него слабовато. На стариков и людей с низким уровнем интеллекта воздействовать
гораздо труднее. Развитой человек – дело другое.
– Вы это серьезно? – спросил Пиншо.
– Вполне.
– Тогда почему бы вам не заставить меня принести сию минуту
эту злосчастную таблетку? Мой интеллектуальный показатель куда выше среднего.
Энди попытался... никакого эффекта.
В конце концов ему разрешили прогулки и дозу увеличили,
предварительно убедившись, что он их в самом деле не разыгрывает, наоборот,
предпринимает отчаянные попытки, но его импульсы ни на кого не действуют.
Независимо друг от друга у Энди и у доктора Пиншо зародилось подозрение, что он
простонапросто израсходовал свой талант, растратил его, пока они с Чарли были в
бегах: Нью-Йорк, аэропорт Олбани, Гастингс Глен... Зародилось у них обоих и
другое подозрение – возможно, тут психологический барьер. Сам Энди склонялся к
тому, что либо способности безвозвратно утеряны, либо включился защитный
механизм и мозг отказывается дать ход тому, что может убить его. Он еще не
забыл, как немеют щеки и шея, как лопаются глазные сосудики.
В любом случае налицо было одно – дырка от бублика. Поняв,
что слава первооткрывателя, заполучившего неопровержимые лабораторные данные о
даре внушения, ускользает от него, Пиншо стал все реже заглядывать к своему
подопечному.
Тесты продолжались весь май и июнь; сначала Энди имел дело с
добровольцами, позже – с ничего не подозревающими подопытными кроликами. Пиншо
признал, что это не совсем этично, но ведь и первые опыты с ЛСД, добавил он, не
всегда были этичны. Поставив знак равенства между тем злом и этим, Пиншо,
видимо, без труда успокоил свою совесть. А впрочем, рассуждал Энди, какая
разница: все равно я ни на что не способен.
Правда, месяц назад, сразу после Дня независимости, они
начали испытывать его дар на животных. Энди было возразил, что внушить что-либо
животному еще менее реально, чем безмозглому человеку, но Пиншо и его команда
пропустили это мимо ушей: им нужна была видимость деятельности. И теперь раз в
неделю Энди принимал в кабинете собаку, или кошку, или обезьянку, что сильно
смахивало на театр абсурда. Он вспоминал таксиста, принявшего долларовую
бумажку за пятисотенную. Вспоминал робких служащих, которых он встряхнул, чтобы
они обрели почву под ногами. А еще раньше, в Порт-сити, Пенсильвания, он
организовал программу для желающих похудеть, желали же в основном одинокие домохозяйки,
имевшие слабость к тортикам из полуфабриката, пепси-коле и любым сандвичам –
лишь бы что-нибудь повкуснее между ломтями хлеба; это как-то скрашивало
безрадостную жизнь. Большинство этих женщин уже сами настроились скинуть лишний
вес, оставалось их подтолкнуть самую малость. Что он и сделал. Еще Энди думал о
том, как он обошелся с двумя молодчиками из Конторы, похитившими Чарли.
