Сейчас бы он не смог повторить ничего подобного. Дай бог
вспомнить, что он при этом чувствовал. А тут сиди не сиди – ничего не высидишь;
собаки лизали ему руку, кошки мурлыкали, обезьяны глубокомысленно почесывали
зады, иногда вдруг обнажая клыкастый рот в апокалипсической ухмылке, до жути
напоминавшей улыбку Пиншо, – короче, животные вели себя, как им и подобает. По
окончании теста Энди уводили обратно в квартиру без дверных ручек, и на
кухонном столе его ждала голубая таблетка на блюдечке, и мало-помалу
нервозность и мрачные мысли оставляли его. Он входил в норму. И садился
смотреть по специальному каналу новый фильм с Клинтом Иствудом... или, на худой
конец, «Клуб РВ». В эти минуты он как-то забывал, что утратил свой дар и
превратился в никчемного человека.
Впоследствии Джон Рэйнберд пришел к убеждению, что нарочно
подгадать такую карту едва ли было возможно... хотя, будь на плечах у этих
модных душеведов голова, а не кочан капусты, они бы эту карту подгадали. На
деле же все решила счастливая случайность – свет погас, что позволило ему,
Рэйнберду, наконец-то поддеть зубилом краешек психологической брони, в которую
заковалась Чарли Макги. Счастливая случайность и его сверхъестественное наитие.
Он вошел к Чарли в половине четвертого, когда гроза
толькотолько начиналась. Он толкал перед собой тележку, как это делают
коридорные в гостинице или мотеле. На тележке были чистые простыни и наволочки,
политура для мебели, жидкость для чистки ковров. А также ведро и швабра. К
тележке крепился пылесос.
Чарли сидела в позе лотоса на полу возле кушетки в своем
голубом трико. Она подолгу так сидела. Кто другой принял бы это за
наркотический транс, только не Рэйнберд. Девочке, правда, еще давали таблетки,
но теперешние дозы были скорее символическими. Все психологи с досадой
подтвердили: слова Чарли о том, что она не станет больше ничего поджигать, – не
пустая угроза. Ее сразу посадили на наркотики, боясь, как бы она не устроила
пожар, чтобы сбежать, но, похоже, это не входит в ее намерения... если у нее
вообще есть какие-то намерения.
– Привет, подружка, – сказал Рэйнберд и отсоединил пылесос.
Она взглянула на него, но ничего не ответила. Когда
заработал пылесос, она грациозно поднялась с пола и ушла в ванную. Дверь за ней
закрылась.
Рэйнберд принялся чистить ковер. В голове у него не было
четкого плана. Какой тут план? – лови на ходу любой намек, малейшее движение и,
зацепившись за него, устремляйся вперед. Он не переставал восхищатьс девочкой.
Ее папаша расползался как студень, что на языке врачей выражалось терминами
«подавленность» и «распад личности», «мысленный эскепизм» и «утрата чувства
реальности», ну а проще говоря, он сломался, и на нем смело можно было ставить
крест. А вот девочка, та не сдалась. Она просто ушла в свою раковину. Оставаясь
один на один с Чарли Макги, Рэйнберд вновь становился настоящим индейцем, не
позволяющим себе расслабиться ни на минуту.
Он скреб ковер пылесосом и ждал – может быть, она к нему
выйдет. Пожалуй, в последнее время она стала чаще выходить из ванной комнаты.
Поначалу она отсиживалась там, пока дверь за ним не закрывалась. Теперь иногда
выглядывает, наблюдает за его работой. Может, и сегодня выглянет. А может, нет.
Он будет ждать. И ловить малейший намек.
Чарли только притворила дверь в ванную. Запереться не было
возможности. До прихода уборщика она осваивала несложные упражнения, вычитанные
из книги. Сейчас уборщик наводит там порядок. До чего холодное это сиденье. И
свет от люминесцентных ламп, отраженный в зеркале, тоже делает все вокруг
неправдоподобно белым и холодным.
Сначала вместе с ней жила «добрая тетя» лет сорока пяти. Она
должна была заменить ей маму, но «добрую тетю» выдавал жесткий взгляд. Ее
зеленые глаза посверкивали как льдинки. Они убили мою маму, сказала себе Чарли,
а вместо нее присылают неизвестно кого. Она заявила, что не хочет жить ни с
какой «мамой». Ее заявление вызвало улыбки. Тогда Чарли поставила условие этому
Хокстеттеру: если он уберет зеленоглазую, она будет отвечать на его вопросы.
Чарли перестала разговаривать и не проронила ни звука, пока не избавилась от
«мамы» и ее леденящих глаз. Она хотела жить с одним человеком, папой, – а не с
ним, так ни с кем.
Во всех отношениях пять месяцев, что она провела здесь (эту
цифру ей назвали, сама она потеряла ощущение времени), казались ей сном. Еда не
имела вкуса. Все дни были на одно лицо, а человеческие лица безликими, они
вплывали и выплывали как бы вне туловища, точно воздушные шары. Она и себе
самой порой казалась воздушным шаром. Летит и летит. Разве только в глубине
души гнездилась уверенность: так мне и надо. Я убийца. Я нарушила первейшую из
заповедей и теперь попаду в ад.
Чарли думала об этом по ночам, когда приглушенный свет
заливал спальню, и тотчас появлялись призраки. Бегущие люди с огненным ореолом
вокруг головы. Взрывающиеся машины. Цыплята, поджаренные заживо. И запах гари,
всегда вызывающий в памяти другой запах – тлеющей набивки плюшевого медвежонка.
(и ей это нравилось)
То-то и оно. В том-то и беда. Чем дальше, тем больше ей это
нравилось; чем дальше, тем сильнее ощущала она свое могущество, этот живой
источник, набирающий и набирающий силу. Это ощущение казалось ей похожим на
сноп света: чем дальше, тем шире и шире... Мучительно трудно бывает
остановиться.
(даже дух захватывало)
И поэтому она остановится сейчас. Умрет здесь, но зажигать
ничего не станет. Вероятно, она даже хотела умереть. Умереть во сне – ведь это
совсем не Страшно.
В ее сознании запечатлелись только два человека – Хокстеттер
и этот уборщик, наводивший каждый день порядок в ее жилище. Зачем так часто,
спросила она его однажды, когда здесь и так чисто.
Джон – так его звали – вытащил из заднего кармана старенький
замусоленный блокнот, а из нагрудного кармана грошовую шариковую ручку. Вслух
он сказал: «Работа, подружка, у меня такая». А в блокноте написал: «Куда
денешься, когда они тут все дерьмо?»
Она чуть не прыснула, однако вовремя вспомнила про людей с
огненным ореолом вокруг головы и про запах человеческого мяса, напоминающий
запах тлеющего плюшевого медвежонка. Смеяться опасно. Поэтому она сделала вид,
что не разглядела записку или не поняла ее. С лицом у этого уборщика было
что-то жуткое. Один глаз закрывала повязка. Ей стало жаль его, она уже
собиралась спросить, из-за чего это – автомобильная авария или другое
несчастье, но тут же подумала, что это еще опаснее, чем прыснуть от фразы в
блокноте. Она не смогла бы этого объяснить, просто интуитивно чувствовала
каждой клеточкой.
Вообще он производил приятное впечатление при всей своей
страхолюдной внешности, с которой, кстати, вполне мог бы поспорить Чак
Эберхардт, ее сверстник из Гаррисона. Когда Чаку было три года, он опрокинул на
себ сковородку с кипящим жиром, и это едва не стоило ему жизни. Мальчишки потом
дразнили Чака Шкваркой и Франкенштейном, чем доводили его до слез. Это было
гадко. Никому и в голову не приходило, что такое может случитьс с каждым. В
три-то года головенка маленькая и умишко соответственный.
