– А вы? – с горячностью спросила Чарли. Сердце у него
радостно забилось.
– Я объяснял им, что ничего не знаю, что мне нечего сказать,
что обыкновенный салага со скаткой за плечами, да просто бирка с номером. А они
не верят. А у меня все лицо... такая боль... я на коленях ползал, просил дать
мне морфия... потом, говорят... ответишь – будет морфий. И в хороший госпиталь
отправим, как ответишь.
Пришел черед Чарли стиснуть ему руку. Она вспомнила глаза
Хокстеттера, показывающего ей на металлический поднос, где высится горка
деревянной стружки. ТЫ ЖЕ ЗНАЕШЬ, ЧТО Я ТЕБЕ ОТВЕЧУ... ПОДОЖГИ ЭТО, И Я СРАЗУ
ОТВЕДУ ТЕБЯ К ОТЦУ. ТЫ МОЖЕШЬ УВИДЕТЬ ЕГО ХОТЬ ЧЕРЕЗ ДВЕ МИНУТЫ. Ее сердце
заныло от жалости к этому человеку с израненным лицом, к этому взрослому
мужчине, который боялся темноты. Как она понимала все, что ему довелось
пережить. Ей была знакома эта боль. По лицу потекли слезы – она беззвучно
оплакивала его в темноте... его и немножко себя. То были невыплаканные за пять
месяцев слезы. В них смешались боль и гнев – за Джона Рэйнберда, за отца, за
маму, за себя. Эти слезы обжигали.
Она плакала беззвучно, но у Рэйнберда были не уши, а радары,
и ему опять пришлось подавить ухмылку. Что и говорить, ловко он поддел броню.
Есть простые замки, есть с секретом, но нет таких, к которым нельзя было бы
подобрать отмычку.
– Они мне так и не поверили. Они бросили меня в яму, а там темень
даже днем. Места – только повернуться, я ползал, натыкаясь на обрубки корней...
иногда сверху пробивалась полоска света. Кто-то подходил к яме – комендант, что
ли – все спрашивал: надумал отвечать на вопросы? Он говорил, что я стал похож
на дохлую рыбу. Что у меня гниет лицо, что то же самое скоро будет с мозгом и
тогда я сойду с ума и умру. Он все спрашивал – не соскучился по солнышку? Я
просил его... умолял... матерью своей клялся, что ничего не знаю. А они – ржут.
Потом закладывали яму досками и землей присыпали. Живьем замуровывали. Темень
была... как сейчас...
Он задохнулся, и Чарли еще крепче стиснула его руку, давая
понять, что она рядом.
– В этой яме был еще лаз метра на два. Я залезал туда,
чтобы... ну, сама понимаешь. Вонь была такая – я думал, концы отдам, задохнусь
от запаха собственного дерь... – Он застонал. – Прости. Недетская это история.
– Ничего. Рассказывайте, если вам от этого легче. Он
поколебался и решил добавить последний штрих:
– Я просидел там пять месяцев, пока меня не обменяли.
– А что же вы ели?
– Они швыряли мне гнилой рис. Иногда пауков. Живых. Огромные
такие пауки – древесные, кажется. Я гонялся за ними впотьмах, убивал их и ел.
– Фу, гадость какая!
– Они меня превратили в зверя, – сказал он и замолчал,
тяжело переводя дыхание. – Тебе тут, конечно, живется получше, подружка, но, в
сущности, это одно и то же. Мышеловка. Как думаешь, дадут они наконец свет?
Она долго не отвечала, и у него екнуло сердце – не перегнул
ли он палку. Затем Чарли сказала:
– Неважно. Главное, мы вместе.
– Это точно, – согласился он и вдруг словно спохватился: –
Ты ведь не скажешь им ничего, правда? За такие разговорчики они меня вышвырнут
в два счета. А я держусь за работу. С таким лицом хорошую работу найти
непросто.
– Не скажу.
Еще немножко подалась броня. Теперь у них был общий секрет.
Он обнимал ее.
Он пытался представить, как обеими руками сожмет эту шейку.
Вот главная его цель, остальное мура – эти их тесты и прочие игрушки. Она... а
там, глядишь, и он сам. Она ему нравилась все больше и больше. Это уже было
похоже на любовь. Придет день, и он проводит ее за последнюю черту и будет
жадно искать ответ в ее глазах. А если они дадут ему знак, которого он так
долго ждал... возможно, он последует за ней.
Да. Возможно, в этот мрак кромешный они отправятся вместе.
А там, за дверью прокатывались волны общего смятения – то
где-то далеко, то совсем рядом.
Рэйнберд мысленно поплевал на руки и с новыми силами
принялся за дело.
***
У Энди и в мыслях не было, что его не могут вызволить по
одной простой причине: с выходом из строя электросети автоматически заклинило
двери. Потеряв всякое представление о времени, доведенный паническим страхом до
полуобморочного состояния, он был уверен, что загорелось здание, уже, казалось,
чувствовал запах дыма. Между тем небо расчистилось: дело шло к сумеркам.
И вдруг он мысленно увидел Чарли, увидел так ясно, будто она
стояла перед ним.
(она в опасности, Чарли в опасности!)
Это было озарение, впервые за многие месяцы; в последний раз
с ним это случилось в день их бегства из Ташмора. Он давно распрощался с мыслью,
что такое еще возможно, как и со своим даром внушения, и вот тебе раз: никогда
раньше озарения не бывали столь отчетливыми, даже в день убийства Вики.
Так, может и дар внушения не оставил его? Не исчез
бесследно, а лишь дремлет до поры?
(Чарли в опасности!)
Что за опасность?
Он не знал. Но мысль о дочери, страх за нее мгновенно
воссоздали среди непроглядной черноты ее образ, до мельчайших деталей. И эта
втора Чарли – те же широко посаженные голубые глаза, те же распущенные русые
волосы – разбудила в нем чувство вины... хотя вина – слишком мягко сказано, его
охватил ужас. Оказавшись в темноте, он все это время трясс от страха, от страха
за себя. И ни разу не подумал о том, что Чарли тоже, наверное, сидит в этой
темнице.
Не может быть, уж за ней-то они точно придут, если сразу не
пришли. Чарли нужна им. Это их выигрышный билет.
Все так, и тем не менее его не оставляла леденящая
уверенность – ей угрожает серьезная опасность.
Страх за дочь заставил его отбросить свои страхи, во всяком
случае, взять себя в руки. Отвлекшись от собственной персоны, он обрел
способность мыслить более здраво. Первым делом он осознал, что сидит в луже
имбирного пива, отчего брюки стали мокрые и липкие. Он даже вскрикнул от
брезгливости. Движение. Вот средство от страха.
Он привстал, наткнулся на банку из-под пива, отшвырнул ее.
Банка загрохотала по кафельному полу. В горле пересохло; хорошо – в
холодильнике нашлась другая банка. Он открыл ее, уронив при этом алюминиевое
кольцо в прорезь, и начал жадно пить. Колечко попало в рот, и он машинально
выплюнул его, а ведь случись такое даже час назад, его бы еще долго трясло от
неожиданности.
Он выбирался из кухни, ведя свободной рукой по стене. В
отсеке, где находились его апартаменты, царила тишина, и хотя нет-нет да и
долетали какие-то отголоски, судя по всему, никакой паникой или неразберихой в
здании не пахло. Что касается дыма, то это была просто галлюцинация. Духота
отчасти объяснялась тем, что заглохли кондиционеры.
