– А ты можешь? Правда, можешь?
– А что, поменяюсь с Герби отсеками... Увижу, как он там.
Скажу, что ты в норме. Нет, сказать не получится... я ему
лучше записку или что-нибудь такое.
– Ты что, это ведь опасно!
– Ну, это если часто. А разок можно – я ведь твой должник.
Надо глянуть, что с ним.
Она бросилась к нему на шею и расцеловала. Рэйнберд прижал
ее к себе. По-своему он любил ее, сейчас больше, чем когда-либо. Сейчас она
принадлежала ему, а он, хотелось верить, ей. До поры до времени.
Они сидели, почти не разговаривая, и Чарли задремала. Но тут
он сказал такое, от чего она мгновенно проснулась, как от ушата холодной воды:
– Ну и зажги ты им, если можешь, какую-нибудь дерьмовую
кучку, пусть подавятся.
Чарли на секунду потеряла дар речи.
– Я же тебе объясняла, – сказала она. – Это все равно что...
выпустить из клетки дикого зверя. Я ведь обещала больше так не делать. Этот
солдат в аэропорту... и эти люди на ферме... я убила их... я их сожгла! – Кровь
бросилась ей в лицо, она опять была готова расплакаться.
– Ты, я так понял, защищалась.
– Ну и что. Все равно я...
– И к тому же спасала жизнь своему отцу, разве нет? Молчит.
Но до него докатилась волна ее горестного замешательства. Он поторопилс
прервать паузу, пока она не сообразила, что и ее отец тоже мог погибнуть в том
пожаре.
– А твой Хокстеттер... видел я его. В войну я на таких
насмотрелся. Дерьмо высшей пробы. Все равно он тебя обломает – что так, что
эдак.
– Вот и я боюсь, – тихо призналась она.
– Этот тип тебе еще вставит горящий фитиль в зад! Чарли
громко захихикала, хотя и смутилась; по ее смеху всегда можно было определить
степень дозволенности шутки. Отсмеявшись, она заявила:
– Все равно я ничего не буду поджигать. Я дала себе слово.
Это нехорошо, и я не буду.
Пожалуй, достаточно. Пора остановиться. Можно, конечно, и
дальше ехать на интуиции, но он уже побаивался. Сказывалась усталость.
Подобрать ключи к этой девочке не легче, чем открыть самый надежный сейф.
Ехать-то дальше можно, но ежели по дороге споткнешься – пиши пропало.
– Все, молчу. Наверно, ты права.
– А ты, правда, сможешь увидеться с папой?
– Постараюсь, подружка.
– Мне тебя даже жалко, Джон. Вон сколько ты тут со мной
просидел. Но, знаешь, я так рада...
– Чего там.
Они поговорили о том о сем, Чарли пристроилась у него на
руке. Она задремывала – было уже очень поздно, – и когда минут через сорок дали
свет, она крепко спала. Поерзав оттого, что свет бил ей прямо в глаза, она
ткнулась ему под мышку. Он в задумчивости смотрел на тонкий стебелек шеи, на
изящную головку. В столь хрупкой оболочке такая сила? Возможно ли? Разум
отказывается верить, но сердце подсказывало, что это так. Странное и какое-то
головокружительное чувство раздвоенности. Если верить сердцу, в этой девочке
таилось такое, что никому и не снилось, ну разве только этому безумцу Уэнлессу.
Он перенес ее на кровать и уложил под одеяло. Когда он
укрывал ее, она забормотала сквозь сон. Он не удержался и поцеловал ее.
– Спокойной ночи, подружка.
– Спокойной ночи, папочка, – сказала она сонным голосом.
После чего перевернулась на другой бок и затихла.
Он постоял над ней еще немного, а затем вышел в гостиную.
Десятью минутами позже сюда ворвался сам Хокстеттер.
– Генераторы отказали, – выпалил он. – Гроза. Чертовы замки,
все заклинило. Как она тут...
– Не орать, – прошипел Рэйнберд. Он схватил Хокстеттера
своими ручищами за отвороты рабочего халата и рывком притянул к себе, нос к
носу. – И если вы еще хоть раз при ней узнаете меня, если вы еще хоть раз забудете,
что я простой уборщик, я вас убью и сделаю из вас рагу дл кошек.
Хокстеттер издавал нечленораздельные звуки. Он давился
слюной.
– Вы меня поняли? Убью. – Рэйнберд дважды встряхнул его.
– По-по-понял.
– Тогда вперед, – сказал Рэйнберд и вытолкал Хокстеттера на
котором лица не было, в коридор.
Он в последний раз обернулся, а затем выкатил свою тележку и
закрыл дверь; замок сработал автоматически. А Чарли спала себе безмятежно, как
не спала уже много месяцев. А может быть, и лет.
МАЛЕНЬКИЕ КОСТРЫ, БОЛЬШОЙ БРАТ
Небывалая гроза прошла. И время прошло – три недели.
Затяжное влажное лето продолжало властвовать над восточной Виргинией, но уже
распахнули свои двери школы, и грузноватонеуклюжие желтые школьные автобусы
засновали взад-вперед по ухоженным дорогам вокруг Лонгмонта. В не таком уж
далеком Вашингтоне, округ Колумбия, брал разгон очередной гон законоверчения,
сплетен и инсинуаций в привычной атмосфере показухи, порожденной национальным
телевидением, системой продуманной утечки информации и густым туманом, который
умеют напускать твердолобые.
Все эти перемены не отразились на жизни двух особняков,
построенных до гражданской войны, с их кондиционированными комнатами и
различными службами в нижних этажах. Кое-что общее, впрочем, было: Чарли Макги
тоже начала учиться. Идея принадлежала Хокстетеру, но если б не Джон Рэйнберд,
Чарли ни за что бы не согласилась.
– Хуже не будет, – сказал он. – Разве это дело, чтобы такая
умница отстала от своих однолеток. Да если б мне, черт возьми... извини,
Чарли... если б мне дали настоящее образование, а не восемь классов... Драил бы
сейчас полы, как же. И потом, как-никак отвлечешься.
И она сделала это – ради Джона. Явились учителя: молоденький
преподаватель английского языка, пожилая математичка, средних лет француженка в
очках, мужчина в инвалидной коляске, преподававший естественные науки. Она их
добросовестно слушала и, кажется, неплохо успевала... но все это ради Джона.
Джон трижды рисковал своим местом, передавая записки ее
отцу, и, чувствуя собственную вину, Чарли старалась доставить Джону
удовольствие. Он и ей передавал известия об отце: с ним все в порядке, он рад,
что и с Чарли тоже, и еще – он участвует в серии тестов. Это ее огорчило, но
она уже была достаточно взрослой, чтобы понимать, по крайней мере отчасти, –
то, что нехорошо для нее, может быть хорошо для отца. А что хорошо дл нее,
начинала думать она, лучше всего знает Джон. Его бесхитростная, несколько
забавная манера говорить (не успевает извиниться, как уже опять выругался – вот
умора) действовала на нее безотказно.
