После того разговора он больше не советовал ей что-либо
поджигать, ни разу за десять дней. На подобные темы они теперь говорили
шепотом, на кухне, где, сказал он, нет «жучков». Но вот однажды он спросил:
– Ну что, Чарли, ты больше не думала насчет их предложения?
– По ее просьбе он отставил «подружку» и стал звать ее по имени.
Ее охватил озноб. После событий на ферме Мэндерсов от одной
мысли о поджоге ее начинало колотить. Она вся напрягалась, руки леденели; в
докладных Хокстеттера это называлось «умеренной фобией».
– Я уже говорила, – ответила она. – Я не могу. И не буду.
– Не могу и не буду – разные вещи, – возразил Джон. Он мыл
пол – очень медленно, чтобы не прекращать разговора. Пошваркивала швабра. Он
говорил, почти не шевеля тубами, будто каторжник под носом у охранника. Чарли
молчала.
– Есть кое-какие соображения, – сказал он. – Но если не
хочешь слушать, если ты уже все решила, тогда молчу.
– Да нет, говори, – вежливо сказала Чарли, хотя предпочла
бы, чтобы он помолчал, а еще лучше вообще не думал об этом, – только зря ее
мучает. Но ведь Джон столько для нее сделал... и ей так не хотелось обидеть
его. Она нуждалась в друге.
– Понимаешь, тогда, на ферме, они не приняли мер
предосторожности, – начал Рэйнберд, – и узнали, чем это пахнет. Зато теперь
семь раз отмерят. В самом деле, не устроят же они тесты в комнате, где полно
бумаги и тряпок, пропитанных бензином?
– Но ведь... Он остановил ее жестом.
– Подожди, выслушай сначала.
– Слушаю.
– Они знают, что такой – э-э – такой пожарище ты устроила
один раз. А тут им нужен маленький костер, Чарли. В этом вся штука. Костерок. А
если что и случится – да нет, исключено, ты просто сама не знаешь, что способна
теперь лучше владеть собой... ну даже, допустим, что-нибудь случилось... кто
будет виноват, а? Ты, что ли? После того как тебе полгода выкручивали руки эти
подонки. Тьфу ты. Извини, пожалуйста.
Как ни жутковато все это звучало, она прыснула в ладошку при
виде его вытянувшейся физиономии. Джон тоже улыбнулся и беспомощно пожал
плечами.
– И еще я подумал вот о чем: чтобы научиться себя
контролировать, нужно тренироваться и еще раз тренироваться.
– Не надо мне ничего контролировать, я лучше совсем не буду
это делать.
– Как знать, как знать, – не сдавался Джон. Он поставил
швабру в угол, отжал тряпку и вылил мыльную воду в раковину.
В ведро полилась чистая вода. – А вдруг тебя поймают
врасплох?
– Ничего меня не поймают.
– Или у тебя подскочит температура. От гриппа или крупозного
воспаления легких или, не знаю, какой-нибудь инфекции. – Это была одна из
немногих толковых мыслей Хокстеттера. – Тебе аппендикс вырезали?
– Не-е-ет...
Джон принялся начисто вытирать пол.
– Моему брату вырезали, только сначала у него там все
нагноилось, так что он чуть концы не отдал. Мы ведь жили в резервации, и белым
было наплевать, живые мы или подохли. У брата была температура чуть не 105 по
Фаренгейту, он уже ничего не соображал, ругался по-черному и разговаривал не
поймешь с кем. Принял нашего отца за ангела смерти, который пришел, чтобы его
унести, – представляешь, схватил нож со стола – и на родного отца... Разве я
тебе не рассказывал?
– Не-ет, – прошептала Чарли, но уже не из страха быть
услышанной, а от ужаса. – Хотел зарезать?
– Зарезать, – подтвердил Джон, еще раз выжимая тряпку. – Но,
конечно, он не отвечал за свои действия. Это все высокая температура. Когда
человек в бреду, он может что угодно сказать или сделать. Что угодно.
У Чарли все внутри похолодело. Ни о чем таком она не знала
раньше.
– Если же ты научишься контролировать этот свой пиро... как
его там...
– Как я смогу его контролировать, если я буду в бреду?
– Тут ты, Чарли, ошибаешься. – Рэйнберд обратился к метафоре
Уэнлесса, той самой, которая год назад покоробила Кэпа. – Это как научишься
ходить в уборную. Когда научишься, как бы ни хотелось, – все равно дотерпишь. У
больных в бреду вся постель бывает мокрая от пота, но чтобы обмочиться – такое
случается редко.
Правда, на этот счет Хокстеттер был несколько иного мнения,
ну да чего уж там...
– Я что хотел сказать, стоит тебе поставить это дело под
контроль, и тебе не о чем волноваться. Черт заперт в коробочку. Но сначала
нужно тренироваться и еще раз тренироваться. Как ты училась завязывать шнурки
или выводить буквы в детском саду.
– Но я... я не хочу ничего поджигать! И не буду! Не буду!
– Ну вот, все из-за меня, – расстроился Джон. – Разве я
думал... Прости, Чарли. В следующий раз прикушу свой длинный язык.
Но в следующий раз она сама завела разговор. Это произошло
спустя три или четыре дня, она успела хорошенько обдумать его построения... и,
похоже, нашла в них один изъян.
– Они от меня не отстанут, – сказала она. – Будут требовать,
чтобы еще зажигала, и еще, и еще. Если бы ты знал, как они за нами гонялись!
Они не отвяжутся) Сначала, скажут, маленький костер, потом больше, потом еще
больше, потом... Я боюсь... боюсь!
Воистину, он не переставал ею восхищаться. Интуиция и
природный ум были у нее отточены до совершенства. Интересно, что сказал бы
Хокстеттер, узнай он, что Чарли Макги в двух словах сформулировала их тщательно
разработанный сверхсекретный план. Все их отчеты, посвященные Чарли, поднимали
вопрос о том, что пирокинез был лишь одним, пускай главным ее псионическим
даром, – к числу прочих Рэйнберд относил интуицию. Ее отец несколько раз
повторил, что Чарли знала о приближении агентов – Эла Стейновица и прочих – к
ферме Мэндерсов, знала задолго до того, как их увидела. Есть от чего хвост
прижать. Если в один прекрасный день ее интуиция обратится на его, Джона,
личность... говорят, никакой ад не сравнится с оскорбленной женщиной, а Чарли,
обладай она хоть половиной тех способностей, которые он в ней подозревал,
вполне способна устроить ад, во всяком случае его точную копию. И тогда ему
станет очень жарко. Что ж, это добавляло остроты в его будни – что-то в
последнее время они пресноваты.
– Чарли, – ободряюще сказал он, – ты ведь не будешь это
делать задаром.
Она озадаченно смотрела на него. Джон вздохнул.
– Не знаю даже, как объяснить, – сказал он. – Привязался я к
тебе, вот что. Ты мне вроде дочки. Как подумаю, что они тебя держат в этой
клетке, к отцу не пускают, не разрешают гулять, играть, как другим девочкам...
меня аж зло берет.
