Она слегка поежилась, увидев, как сверкнул его здоровый
глаз.
– Ты можешь многого добиться, если согласишься иметь с ними
дело. Тебе останется только время от времени дергать за ниточки.
– Ниточки... – повторила Чарли, заинтригованная.
– Именно! Они еще разрешат тебе на солнышке погреться, вот
увидишь. Может, и в Лонгмонт свозят купить чего-нибудь.
Переберешься из этой поганой клетки в нормальный дом.
Поиграешь с другими ребятами. Увидишь...
– Папу?
– Ну конечно.
Конечно – нет, ибо стоит им увидеться и сопоставить
информацию, как добрый дядя уборщик окажется слишком добрым, чтобы поверить в
неподдельность его доброты. Рэйнберд не передал Энди Макти ни единой записки.
Хокстеттер посчитал, что игра не стоит свеч, и хотя его соображения Рэйнберд
обычно в грош не ставил, на этот раз пришлось согласиться.
Одно дело заморочить восьмилетней девочке голову сказками
про то, что на кухне нет «жучков» и можно шепотом говорить на любые темы, и
другое – потчевать этими сказками ее отца, путь даже смурного от наркотиков.
Может статься, не настолько уж он смурной, чтобы не сообразить, какую игру они
затеяли с Чарли, поскольку испокон веку полиция прибегает к этой игре в доброго
и злого следователя, когда ей надо расколоть преступника.
Вот и приходилось поддерживать легенду о записках,
передаваемых ее отцу, а заодно и другие легенды. Да, он видел Энди, и довольно
часто, но исключительно на экране монитора. Да, Энди участвует в серии тестов,
но он давно выхолощен, он не сумел бы внушить даже ребенку, что кукурузные
хлопья – это вкусно. Энди превратился в большой толстый ноль, для которого не
существует даже собственной дочери – ничего, кроме ящика и очередной таблетки.
Если бы она увидела, что они с ним сделали, она бы окончательно замкнулась, а
ведь Рэйнберд ее уже почти открыл. Да она сейчас сама рада обманываться. Поэтому
все что угодно, только не это. Чарли Макги никогда не увидит отца. Рэйнберд
подозревал, что Кэп уже готов отправить Макги на Маун, за колючую проволоку,
благо свой самолет под рукой. Но об этом ей знать совсем уж ни к чему.
– Думаешь, они мне разрешат с ним увидеться?
– Спрашиваешь, – ответил он не задумываясь. – Не сразу,
конечно. Он ведь их козырная карта в игре с тобой. Но если ты вдруг скажешь –
стоп, никаких больше экспериментов, пока я не увижу папу... – Фраза повисла в
воздухе. Соблазнительная приманка. Правда, насаженная на острый крючок и к тому
же отравленная, но в таких тонкостях эта храбрая маленькая рыбка не
разбиралась.
Она в задумчивости смотрела на него. Больше она ничего не
сказала. Тогда.
А спустя неделю Рэйнберд резко изменил тактику. Не то чтобы
был конкретный повод, скорее интуиция подсказала, что с советами ему уже нечего
соваться. Сейчас больше пристала роль смиренника – так Братец Кролик смиренно
упрашивал Братца Лиса не бросать его в терновник.
– Помнишь наш разговор? – начал Рэйнберд. Он натирал пол в
кухне. Чарли с преувеличенным интересом рылась в недрах открытого холодильника.
Она стояла нога за ногу, так, что видна была нежно-розовая пятка, в этой позе
было что-то от уже зрелого детства, что-то почти девическое и все же
ангельскиневинное. Он опять почувствовал прилив нежности. Чарли повернула к
нему голову. Конский хвостик лег на плечо.
– Да, – неуверенно сказала она. – Помню.
– Я вот о чем подумал: ну куда я лезу со своими советами? Да
я даже не знаю, как взять ссуду в банке, не то что...
– Ну при чем тут это, Джон?
– Притом. Имей я голову на плечах, я бы сейчас был вроде
этого Хокстеттера. С дипломом.
В ее ответе звучало открытое презрение:
– Папа говорит, любой дурак может получить диплом – были бы
деньги.
Он поздравил себя с удачей.
Через три дня рыбка проглотила приманку.
Чарли сказала, что согласна принять участие в их тестах. Но
она будет осторожна. И заставит их тоже быть осторожными, если они сами не
примут мер. Ее личико, осунувшееся и бледненькое, исказила страдальческа
гримаса.
– А ты хорошо подумала? – спросил ее Джон.
– Хорошо, – прошептала она.
– Ты делаешь это для них?
– Нет!
– Правильно. Для себя?
– Да. Для себя. И для папы.
– Тогда ладно, – сказал он. – Но ты должна их заставить
плясать под твою дудку. Слышишь, Чарли? Ты им показала, что умеешь быть
жесткой. И сейчас не давай слабину. Не то они сразу возьмут тебя в оборот. Будь
жесткой. Понимаешь, о чем я?
– Да... кажется.
– Они свое получили – ты получаешь свое. Каждый раз. Ничего
задаром. – Он вдруг ссутулился. Огонь потух в глазу. Всякий раз, когда он
становился таким вот подавленным и разнесчастным, это было для нее тяжким
зрелищем. – Не позволяй им обращаться с собой так, как обращались со мной. Я
отдал за свою страну четыре года жизни и вот этот глаз. Полгода просидел в
земляной яме, погибал от лихорадки, ел насекомых, весь завшивел, задыхался в
собственном дерьме. А когда я вернулся домой, мне сказали: «Спасибо тебе,
Джон», – и вручили швабру. Они меня обокрали, Чарли. Поняла? Не давай им себя
обокрасть.
– Поняла, – сказала она звенящим голосом. Лицо его немного
просветлело, он даже улыбнулся.
– И когда же прозвучит сигнал к бою?
– Завтра я должна увидеться с Хокстеттером. Скажу, что
согласна... только чуть-чуть. И скажу ему, чего хочу я.
– Ты поначалу-то много не запрашивай, Чарли. Это как
торговая сделка – я тебе, ты мне. Услуга за услугу, верно? Она кивнула.
– Но ты им покажешь, у кого в руках поводья? Покажешь, кто
тут главный?
– Покажу.
Он еще шире улыбнулся.
– Так их, подружка!
Хокстеттер был в ярости.
– Что за игру вы затеяли, черт подери! – кричал он на
Рэйнберда. Они сидели в кабинете у Кэпа. «Раскричался, – подумал Рэйнберд. –
Это в его присутствии ты такой смелый». Но, присмотревшись, как горят глаза
Хокстеттера, как побелели костяшки пальцев и заалели щеки, он счел за лучшее во
всеуслышание признать, что, пожалуй, переборщил. Осмелилс вторгнуться в
священные владения Хокстеттера. Одно дело было вытолкать его взашей в день
аварии – Хокстеттер допустил грубейший промах и знал это. Но тут разговор другой.
Рэйнберд обдумывал положение. И молча смотрел на
Хокстеттера.
