Он пробежал мимо одного из лаборантов, неожиданно
развернулся и, схватив его за отвороты халаты, закричал:
– Ну, кто скажет, что не она это сделала?
Тот был потрясен, пожалуй, не меньше Хокстеттера.
– Никто, шеф, – замотал он головой. – Никто.
– Вот это да! – воскликнул Хокстеттер и снова закружил по
комнате. – Я думал... ну да... может быть... но чтоб такое... как она поднос,
а?!
В поле его зрения попал Рэйнберд, тот по-прежнему стоял руки
за спину, загадочно улыбаясь. Хокстеттер на радостях забыл о старых распрях. Он
бросился к Рэйнберду и стал трясти его руку.
– Получили! – объявил он с плотоядной ухмылкой. – Все
получили. Этого хватит, чтобы оставить с носом любой суд! Будь он хоть трижды
Верховный!
– Хватит, – спокойно согласился Рэйнберд. – А сейчас не худо
бы послать за девочкой вдогонку, пока она не оставила кой-кого с носом.
– А? Что? – Хокстеттер хлопал глазами.
– Видите ли, – продолжал Рэйнберд подчеркнуто спокойно, –
парнишка, сидевший с ней рядом, видимо, вспомнил, что у него срочное свидание,
во всяком случае, он вылетел так, словно получил хороший пинок под зад. А
следом за ним вышла ваша поджигательница.
Хокстеттер воззрился в смотровое окошко. Стекло еще больше
запотело, но все же было видно: вот ванна, ЭЭГ, перевернутый металлический
поднос, дотлевающие стружки... и – никого.
– Ну-ка, кто-нибудь, догоните ее! – приказал Хокстеттер,
поворачиваясь к техническому персоналу. Пять или шесть человек стояли не
шелохнувшись. А что же Кэп? Он исчез в тот самый миг, когда испытательную
комнату покинула Чарли, но никто, кроме Рэйнберда, похоже, этого не заметил.
Индеец насмешливо смотрел на Хокстеттера, потом его
единственный глаз скользнул по остальным лицам, побелевшим до цвета
лабораторных халатов.
– Как же, – тихо сказал он. – Или все-таки есть желающие? Ни
один не пошевелился. Умора да и только. «Вот так, – подумал Рэйнберд, – будет и
с политиками, когда до них вдруг дойдет, что кнопка нажата, и ракеты уже в
воздухе, и бомбы сыплются градом, и уже горят города и леса». Это была такая
умора – хоть смейся... и смейся... и смейся.
– Красиво как, – пролепетала Чарли. – Как красиво... Они
стояли на берегу пруда, недалеко от того места, где всего несколькими днями
раньше стоял ее отец вместе с Пиншо. Сегодня было куда прохладнее; в зеленых
кронах наметилась желтизна. И уже не ветерок, но ветер пускал рябь по воде.
Чарли подставила лицо солнцу и закрыла глаза; она улыбалась.
Стоявшему рядом Джону Рэйнберду, пробывшему шесть месяцев охранником в тюрьме
«Кэмп Стюарт» в Аризоне, прежде чем отправиться за океан, доводилось видеть
подобное выражение лица у людей, отмотавших приличные сроки.
– Хочешь пойти посмотреть на лошадей?
– Пошли! – немедленно откликнулась она и, спохватившись,
робко посмотрела на него. – Если ты не против.
– Не против? Да ты знаешь, как я рад, что выбрался. Когда
еще подвернется такая передышка!
– Они тебе приказали?
– Нет, – ответил он. Они шли берегом; чтобы выйти к
конюшням, надо было обогнуть пруд. – Спросили, есть ли добровольцы. Что-то я не
заметил ни у кого особого рвения после вчерашнего.
– Испугались? – спросила Чарли, пожалуй, чуть кокетливо.
– Испугались, – сказал Рэйнберд, и это была чистая правда.
Кэпу, нагнавшему Чарли в холле, пришлось самолично отвести ее «домой». Молодого
человека, оставившего свой пост возле ЭЭГ, отдали под трибунал в Панама-сити,
Флорида. Ведущие специалисты, собранные на экстренное совещание сразу после
теста, превратили обсуждение в сумасшедший дом, воспаряя до небес с самыми
невероятными прожектами и тут же хватаясь за голову в поисках способов
контроля.
Предлагали сделать огнеупорным ее жилище, и приставить к ней
круглосуточную охрану, и одурманивать ее наркотиками. Рэйнберд долго это
слушал, наконец не выдержал и застучал по столу тяжелым перстнем с бирюзой. Он
стучал до тех пор, пока не дождался полной тишины. С Рэйнбердом, чья звезда так
круто взошла, волей-неволей приходилось считаться при всей нелюбви к нему
Хокстеттера (пожалуй, не было бы преувеличением сказать – ненависти) и,
соответственно, его сотрудников. Как-никак именно он в основном имел дело с
этим живым факелом.
Рэйнберд поднялся и милостиво дал им возможность
полюбоваться своим изуродованным лицом.
– Я предлагаю ничего не менять. До сегодняшнего дня вы
исходили из того, что девочка, скорее всего, не обладает никаким даром, хотя
два десятка документов свидетельствовали об обратном, а если и обладает, то
весьма скромным, а если не таким уж скромным, то, скорее всего, она им не
воспользуется. Теперь же, когда ситуация изменилась, вы снова хотите выбить
девочку из колеи.
– Это не так, – поморщился Хокстеттер. – Опять вы...
– Это так! – обрушился на Хокстеттера громовой голос,
заставляя его вжаться в кресло. Рэйнберд ободряюще улыбнулся притихшей
аудитории. – Короче. Девочка стала нормально есть. Она прибавила пять
килограммов и перестала быть похожей на тень. Она читает, отвечает на вопросы,
раскрашивает картинки. Она мечтает о кукольном домике, и добрый дяд уборщик
пообещал достать его. И после этого, джентльмены, вам, что же, не терпится
начать все сначала? С многообещающего нуля?
Техник, обслуживающий во время теста видеокассетную
аппаратуру, позволил себе робко поинтересоваться:
– Ну, а если она подожжет свою квартирку?
– При желании она давно бы это сделала, – ответил Рэйнберд.
Возразить тут было нечего. Дискуссия закончилась.
...Впереди виднелись конюшни – темно-красные с белой
отделкой. Рэйнберд громко рассмеялся.
– Здорово ты их напугала, Чарли!
– А тебя?
– А чего мне пугаться? – Рэйнберд потрепал ее по волосам. –
Это только когда в темноте запирают, я нюни распускаю.
– И ни капельки это не стыдно, Джон.
– При желании, – тут он слегка перефразировал то, что сказал
вчера на совещании, – при желании ты давно могла бы меня поджечь.
Она мгновенно подобралась.
– Как ты... как ты можешь!
– Прости, Чарли. Язык мой – враг мой. Они вошли в полумрак
конюшен, и в нос сразу ударили запахи.
Лучи закатного солнца косо пробивались между балок, и в этих
неярких полосах света полусонно кружилась мякинная пыль.
Грум расчесывал гриву вороному с белой звездой во лбу. Чарли
остановилась как вкопанная, не в силах отвести глаз. Грум поворотился к ней и
сказал с улыбкой:
