Неровная цепь наступавших вмиг рассыпалась. Кто не мог бежать,
уползал. Лишь один человек не сразу обратился в бегство. Это был Джордж Седака,
тот самый, что вместе с Орвилом Джеймисоном перехватил письма Энди на безлюдном
шоссе в Нью-Гэмпшире. Седака, которому надлежало быть в Панама-сити, по
случайности застрял в Конторе. Агент слева от него стонал на земле. Справа
лежал бедняга Клейтон Брэддок.
Седака же был словно заговорен. Обломки и горящие щепки
облетали его стороной. Огромный крюк, на каких подвешивают тюки, вонзился в
землю своим беспощадно острым концом в каких-то сантиметрах от его ноги. Металл
еще был раскален докрасна.
Дыра в конюшнях зияла такая, будто з этом месте заложили не
один пакет динамита. Рухнувшие и еще охваченные пламенем стропила образовали
черную яму метров восьми в диаметре. Основная масса обломков, выбитая, как
пробка, взрывной волной невиданной силы, обрушилась на большую кучу компоста и
устроила целый пожарище; занималось и то немногое, что уцелело от задней стены
конюшен.
Седака слышал, как храпят и ржут лошади, видел, как зловещие
оранжево-красные языки пламени пожирают сухое сено, врываясь на второй ярус.
Это было все равно что увидеть ад в иллюминатор.
«Все, – решил Седака, – с меня хватит».
Одно дело совершить налет на безоружного почтальона в тихом
месте и другое... Джордж Седака зачехлил пистолет и обратился в бегство.
Растерянная, она никак не могла осмыслить происходящее.
– Папа! – кричала она. – Папа! Папочка! Все размыто,
призрачно. Горячий удушливый дым и красные вспышки. Удары копыт в дощатые
двери. А засова уже нет, и двери настежь. И лошади вырываются.
Чарли, упав на колени, искала отца, искала на ощупь, а мимо
проносились лошади – тени, абрисы лошадей. Обрушилась балка в снопе искр, и
сразу вспыхнуло сено в каком-то стойле. В меньшем отсеке конюшен с грохотом
взорвался бак с бензином для трактора – точно великан откашлялс тридцатью
галлонами горючего.
Чарли ползла как слепая, выставив перед собой руки; копыта
проносились над самой ее головой. Вот одно чиркнуло по плечу и опрокинуло
навзничь. Ее рука наткнулась на ботинок.
– Папа? – Голос ее дрожал. – Папа?
Он был мертв. Еще бы не мертв. Все мертво. Сама земля горит.
Сначала мать убили, теперь отца.
Зрение постепенно возвращалось к ней, но предметы словно
плавали в тумане. Жар накатывал волнами. Ведя рукой по его ноге, она добралась
до ремня, потом пальцы осторожно скользнули вверх по рубашке и вдруг нащупали
что-то влажное, липкое. Набухающее. Она окаменела.
– Папа, – прошептала она.
– Чарли?
Едва различимый хрип... но, несомненно, его хрип. Рука отца
нашла ее лицо; он потянул ее к себе.
– Нагнись... ближе.
Она подползла вплотную, и тут его лицо выплыло из серого
марева. Вс левая сторона опустилась вниз, застыла, левый глаз налился кровью,
как в то утро в мотеле Гастингс Глен.
– Папа, что же это... – простонала она.
– Некогда, – сказал он. – Слушай, Слушай меня!
Она склонилась над ним, слезы закапали ему на лицо.
– К этому шло, Чарли... И нечего плакать. Сейчас...
– Нет! Нет!
– Хватит! – оборвал он ее грубо. – Сейчас они попытаются
убить тебя. Так ты... не церемонься. Хватит в перчатках. – У него вышло «в
певчатках», ибо говорить он мог лишь уголком перекошенного рта. – Не давайся
им, слышишь! И не дай им замести следы. Чтобы не сказали потом... случайный
пожар...
Он с трудом приподнял голову, ловя губами воздух. Снаружи,
сквозь треск прожорливого огня, пробились хлопки выстрелов, не имевших,
казалось, никакого отношения к происходящему. Только с лошадьми, опять что-то с
лошадьми...
– Папочка, не разговаривай... тебе нельзя.
– Не... когда. – Он чуть привстал на правом локте, чтобы
лучше ее видеть. Изо рта с обеих сторон текла кровь. – Ты должна сделать все,
чтобы вырваться, слышишь? – Она вытерла с его губ кровь краем джемпера. Спину
обожгло. – Сделай все, чтобы вырваться. Будут мешать – убивай. Война так война.
Пусть знают... – Голос его слабел. – Все сделай, чтобы вырваться. Сделай это
для меня, Чарли. Поняла?
Она кивнула.
Где-то сзади рухнула еще одна балка, крутанувшись в воздухе
огненным колесом фейерверка. На них дохнуло жаром, точно из печной трубы.
Искры, как голодная мошкара, впивались в тело, прежде чем погаснуть.
– Сделай... – Он откашлялся кровью и через силу выговорил: –
Сделай так, чтобы это никогда не повторилось. Сожги все это, Чарли. Все сожги.
– Папа...
– Иди же. Сейчас... рухнет.
– Я тебя не оставлю, – сказала она дрожащим беспомощным
голосом.
На лице его появилось подобие улыбки. Он привлек ее к себе
еще ближе, словно хотел что-то шепнуть на ухо. И – поцеловал.
– Я тебя оч...
Это были его последние слова.
За отсутствием старших по рангу Джулзу пришлось взять
командование на себя. Он выжидал сколько мог после выстрелов в конюшнях, он был
уверен, что вот-вот перед ним появится живая мишень. Но Чарли не появлялась, а
тем временем наиболее глазастые уже углядели, что творится позади конюшен, и
тогда он понял – если он хочет их задержать, надо действовать. Он двинулс
вперед, и люди за ним. Лица у всех напряглись, посуровели. Вот теперь стало
видно: не для того вышли, чтобы ворон пострелять.
В дверном проеме мелькнула тень. Она! Все разом вскинули
винтовки. Двое открыли огонь, еще не видя цели. Но вот...
То была не она, то были лошади – пять, восемь, десять, –
морды в пене, зрачки белые, безумные.
Пальцы сами нажали на спуск. Даже наиболее хладнокровные,
успевшие сообразить, кто перед ними, втянулись в общую пальбу. Это была бойня.
Две лошади завалились вперед на полном скаку; одна из них напоследок горестно
заржала. Трава окрасилась кровью, такой яркой в этот ясный октябрьский день.
– Стойте! – заорал Джулз. – Стойте, дьявол вас! Это же
лошади, лошади!
С равным успехом король Канут некогда пытался укротить
морскую стихию. Людей обуял страх перед невидимой силой; от завывания сирены и
этих слов «готовность ярко-желтый», от вида пожарища, охваченного черными
клубами дыма, и грохота взорвавшегося бака с горячим, от всего этого нервы у
людей натянулись до предела, а тут вдруг мишени, в которые можно разрядить
винтовку... и они разряжали.
