Погода этой осенью в Кракове стояла на удивление теплая,
дожди редки, снега вообще не было, а город был так хорош, что Надежда первый
раз в жизни почувствовала себя абсолютно счастливой. Она вспомнила, как в первое
утро в Кракове они с мужем самостоятельно пошли гулять. По крутой булыжной
улице они поднялись в краковский замок – Вавель. На солнце набежала быстрая
черная туча с яркой окантовкой света, хлынул короткий сильный, почти летний,
дождь. Они спрятались от дождя в портале замкового собора, прошли под своды,
спустились к могиле Мицкевича. Собор был почти пуст, только две женщины
молились рядом в одной из келий. Неожиданно яркий солнечный луч проник сквозь
переплет высокого окна и упал на темную роспись стены, которая вспыхнула и
ожила, как после прекрасной реставрации. Они вышли на воздух. Туч как не
бывало, замок сверкал после дождя, как драгоценный камень в оправе темного
золота осенних садов. Они вышли за крепостную стену, по зеленому, как весной,
склону холма спустились к реке и долго брели вдоль нее, взявшись за руки.
Надежде нравилось все. И пустынный замок на горе, и строгие
костелы с потемневшей резьбой внутри, и маленькие булочные, набитые какими-то
удивительными кренделями и булками, и продавщицы на каждом углу с большими
прозрачными ящиками, заполненными краковскими бубликами – они назывались
баржанки, – и бесчисленные кондитерские, где продавалось что-то большое,
воздушное и сбитое, и красивые полячки, и вежливо-вкрадчивое «Пшепроше, пани» по
каждому поводу. Хозяева повозили их по всей Польше, показали Гданьск, Варшаву,
но Краков остался в памяти навсегда.
Через две недели они уезжали из Варшавы поздно ночью.
Прижавшись к теплому плечу мужа, глядя на убегающие огоньки за окном купе,
Надежда вдруг поняла, что так хорошо не бывает долго и что наверняка дома ждет
ее какая-нибудь неприятность, и вот как в воду глядела. После двух недель
счастья сразу, что называется, мордой об стол! Перед ней встало лицо, вернее,
то, что было когда-то лицом Никандрова, которое мелькнуло в дверях щитовой. Да,
судьба работает на контрастах!
Подошла Полякова, угадала ее мысли:
– Ну что, Надя, как тебе после заграницы наши дела
показались?
– Ужас какой! С чего это он?
– Кто знает? Он ни с кем не разговаривал, пока тебя не было,
так только, по делу.
Надежда не хотела задевать Полякову в первый день после
отпуска, но не выдержала, прищурилась и ехидно произнесла:
– Ни за что не поверю, что ты про Никандрова ничего не
знаешь. Неужели этот крепкий орешек оказался тебе не по зубам?
Татьяну Полякову Надежда про себя называла «женщиной,
которая знает все», и это было верно на двести процентов. Информацию Полякова
могла выжать буквально из ничего: из невольного восклицания, вскользь
брошенного слова или поворота головы. Из всех этих мелочей Полякова умела
делать правильные выводы. Память у нее была очень хорошая. Она знала почти все
о почти всех сотрудниках института: кто на ком женат, у кого сколько детей, где
эти дети учатся, кто счастлив в браке, а кто – нет, у кого с кем и в какое время
были романы и даже у кого с кем романы предполагались, – надо отдать ей
должное, в этом вопросе она никогда не ошибалась. У Надежды с Поляковой
отношения были сложные, вообще-то они друг друга не любили, но сейчас, после
Надеждиного замужества, дамы внешне старались держаться миролюбиво, а когда в
ходе реорганизации Полякова попала в сектор к Вале Голубеву, Надежда смирилась.
«Видно, Татьяна, нам с тобой никуда друг от друга не деться,
будем до пенсии с тобой вместе».
Полякова со смехом согласилась, и дамы почти подружились. И
теперь она не обиделась на Надеждин выпад, ответила спокойно:
– Да что я буду им интересоваться, он странный какой-то,
сидит в углу, целый день может молчать.
Это верно, женщин Никандров вообще сторонился, но иногда,
когда они с Надеждой оставались попозже на работе одни, он вел себя вполне
вежливо, даже пил с ней чай и беседовал на отвлеченные темы.
Опять пришел Голубев, мрачнее тучи, а с ним и милиционеры,
которые расспросили всех по первому разу и решили взяться за содержимое никандровского
стола. Чего там только не было! Старые газеты, хлебные крошки, микросхемы,
конфеты «Коровка», кусок мыла, кипятильник, книжка кроссвордов, дорожные
шахматы, начатая коробка кошачьего корма, милицейский свисток (его почему-то
особенно долго рассматривали), куча использованных трамвайных талонов, пачка
бритвенных лезвий «Жиллетт», сапожная щетка и тюбик крема для обуви и, конечно,
куча старых схем, отчетов и синек. По-видимому, не найдя ничего интересного,
оперативники переговорили по телефону со своим начальством, получили какие-то
ценные указания и уехали.
После их ухода Валя опять подсел к Надежде.
– Ну, уехала милиция, теперь туда вызывать будут, если что.
Слушай, а с чего это менты взяли, что Никандров в психушке лежал?
– Да кто тебе это сказал, Елистратыч? Не в психушке, а в
нервной клинике, осложнение у него было после сотрясения мозга, он мне сам
рассказывал, да и было-то это с ним лет пятнадцать назад.
– Ну надо же, а менты так повернули, что он вроде бы даже на
учете состоял.
– Так проверить же можно!
– Ну, если дома у него скажут, что с ним все в порядке было,
тогда, может, и станут проверять, а так... Сбрендил и повесился.
Надежда подумала, потом решилась:
– Знаешь, Валя, дома у него ничего не скажут. Он им дома не
нужен был. У него сын взрослый, юридический окончил, работает в фирме, а у жены
свой бизнес – цветочный. Она над всеми ларьками на Ладожской не хозяйка,
конечно, но управляющая. И деньги зарабатывает приличные. А Никандров, конечно,
денег приносил мало, да и характер у него был мрачноватый. В общем, он сам мне
как-то рассказывал перед отпуском, жена, говорит, скандалит и гонит его из
дому. Я, говорит, работаю, дочку прокормить и одеть смогу (дочка у него еще
есть, школу заканчивает), а тебя уж извини.
– Ну ничего себе, жили, жили, двух детей нажили, а как денег
мало зарабатывает, так сразу и гонят в шею! А знаешь, я думаю, выгнала она его,
потому что я, когда утром с ним перед работой сталкивался, то смотрю, что
ходить он стал не с той стороны, ну, не с той остановки, откуда раньше ходил,
не из дома, значит, ездил.
– А где же он тогда жил-то?
– Да похоже что на даче. У них дача тут недалеко по
Финляндской дороге. Там дом зимний, от матери ему остался, ты не была?
– Да нет, не приходилось.
– А я ездил в сентябре к нему за грибами. Там хоть и от
города близко, но лес хороший. Вот он, наверно, и жил на даче, а ездить не
дальше, чем на метро. А спросить я его постеснялся, вижу, что и так человек
расстроенный ходит. И вообще я тебе скажу, Надежда, если нам оклады в ближайшее
время не повысят, меня тоже из дому выгонят.
– Да брось ты, у твоей жены ведь бизнеса своего нету!
