За этими разговорами день проходил быстро, после обеда
позвонила Алевтина Ивановна, уже от себя, из медпункта, сказала, что у Лены
глубокий шок, о чем сотрудники и сами уже догадались, что из шока ее вывели,
накололи успокоительным и, если осложнений не будет, выпишут денька через два
домой, а домашним Лены она уже сообщила.
– Что-то рано Лену выписывать собираются, всего два дня
подержат после такого-то шока, – сказала Надежда.
– Да в наших больницах чем меньше находишься, тем
лучше, – откликнулась Полякова.
Надежда лежала в больнице один раз в жизни, когда рожала
дочку Алену, но тем не менее согласилась с Поляковой. Валя вступил в разговор:
– Ну не скажите, девочки, вот когда я на флоте служил, вот
был со мной случай.
– Да ладно тебе, Валя, не время сейчас байки травить.
– Ничего, повеселю вас немного. Вот, значит, служил я первый
год на противолодочном корабле. Корабль большой, народу много, офицеры сами по
себе, а у матросов своя иерархия. Вот подходит обед, идут на камбуз
дежурные-первогодки, сперва еду получают для авторитетных старослужащих, так
вот подходит какой-нибудь салажонок к окну раздаточному и важно так повару:
«Масло для Гасанова!» А Гасанов был самый что ни на есть матерый дед. И повар
тоже уважительно так здоровый шмат масла отвалит этому первогодку и объявляет,
как «Карета князя Юсупова!»: «Масло для Гасанова!» – и несет салажонок это
масло по всему кораблю как знаки королевской власти. А потом уж, что останется,
то нам, первогодкам. Кастрюля на восемь человек. Народу много, кастрюля
маленькая. А знаете, как на флоте есть хочется?
– Знаю, – вздохнула Надежда. – Когда зять мой
Борька приезжает из своего Северодвинска, я целыми днями у плиты стою.
Надеждина дочка Алена была замужем за морским офицером, и
жили они в Северодвинске уже четвертый год.
– Так вот, – продолжал Валя, – представляете,
несет дежурный эту кастрюлю с супом, а мы уже стоим с ложками на изготовку, он
ее еще на стол не поставил, а мы уже черпаем – кто не успел, тот опоздал! А
потом так же второе. А на второе на флоте что? Правильно, каша с тушенкой. А
повар как банки консервные открывает? Берет нож такой огромный и – раз! –
банку пополам. А в моем случае он – раз! – не открылась, тогда он еще –
раз! – да попал не по тому месту, и полосочка жести, маленькая, сантиметра
три, отвалилась и в кашу попала.
Валя рассказывал громко, заразительно жестикулировал, и его
уже слушали все, даже мужчины.
– Ну, принес я кашу – сам, главное, дежурным был, –
кастрюлю мы быстренько уговорили, потом компот, все ничего, и с ужином ничего,
а ночью чего-то болит у меня внутри. День терпел, потом к врачу пошел, потому
как сил нет терпеть больше. Положили меня в госпиталь, просветили там, говорят,
застряла эта фигня в пищеводе, за стенку зацепилась.
– Как же ты не заметил, что жестянку ешь? Не жевал, что ли?
– Какое там жевать! Проглотить бы успеть!
– Ну и жрать же ты горазд, Елистратыч! – Это Кирилл
Михайлов выразил общее восхищение.
– А что? Я вообще-то ем очень мало, но через силу могу
сожрать сколько угодно. – Это была любимая Валина присказка. – Так я
продолжаю. Смотрел меня в госпитале хирург Лев Израилевич, щупал со всех
сторон, а потом говорит: «Жалко мне тебя резать, давай-ка мы эту штуку вниз
пропихнем, в желудок». «А в желудке как же?» – спрашиваю. «За это, –
говорит, – не беспокойся, в матросском желудке все растворится». Ну и
пропихнул такой палочкой какой-то специальной. А потом я два месяца в госпитале
ошивался, вазелин пил.
– Как это?
– А так. Приносит мне сестричка стопочку такую, грамм сто
жидкого вазелина, я так беру, говорю, мол, девочки, ваше здоровье, и – залпом!
– Герой ты Валентин!
– Да уж, и так два месяца каждый день. Сестрички приходили
из других отделений на меня смотреть, хорошеньких много. И главное: на
хирургии-то почти все лежачие, после операции, а я один здоровый. Ох, и пожил я
в этом малиннике в свое удовольствие!
После работы Надежда поспешила домой, где должны были ее
ожидать муж и кот. Кота на две недели их отпуска отдавали в чужие руки к
родственникам, и муж страшно волновался, как там котику жилось без них, тем
более что родственники, беря кота, были далеко не в восторге. Однако, придя домой,
она застала пустую квартиру, успела переделать массу хозяйственных дел и начать
волноваться, когда наконец раздался долгожданный звонок. Муж стоял на пороге с
корзиной в руках и выглядел каким-то смущенным. Надежда представила себе
отощавшего, заморенного Бейсика, который даже мяукнуть не в силах, и сгоряча
мысленно поклялась себе больше никогда, ни на один день не отдавать бедное
животное чужим людям. Тут муж прошел в комнату и без сил опустился на диван.
– Ох, все руки мне оттянул!
Он открыл корзину, которая оказалась до краев заполнена
чем-то рыжим. Пушистая масса нехотя пошевелилась, показалась голова, потом лапы
в белых носочках. Не открывая глаз, кот зевнул, потом открыл глаза, с
изумлением огляделся по сторонам, перевалился через край корзины и грузно
шлепнулся на ковер. Надежда охнула и села на диван.
– Это не наш кот! Этот в три раза больше.
– Да наш, наш. Это они его так раскормили. Говорят, он все
время просил есть.
– Мало ли что просил! Он же теперь килограммов десять небось
весит! Все, Бейсик, у тебя будет недельное лечебное голодание.
– Ну уж, ты сразу такие крутые меры! – Сан Саныч
забеспокоился.
– Пока не придет в норму, кот будет на строгой диете. Это же
кошмар, я его на руки взять не могу, до чего тяжелый!
* * *
На следующее утро Надежда в полдевятого была уже перед
дверью сектора. Однако дверь была открыта, и Валя Голубев в полном одиночестве
уныло сидел за столом над какими-то бумагами.
– Привет, Елистратыч, ты чего это делаешь?
– Ох, мать, не поверишь, некролог переписываю.
– Так вчера же написали!
– Вчера написали, а председатель профкома не принял. И
замдиректора по режиму тоже ввязался. «Безвременно погиб» – как это, говорит,
ведь все же знают, что он повесился. Я говорю, что же, так и писать –
«безвременно повесился»? А он говорит, вы товарищ Голубев, очень легкомысленно
подходите к сложной проблеме. Это еще, говорит, надо подумать, почему именно в
вашем секторе такое случилось. Мы, говорит, разберемся и, уж будьте уверены,
этого дела так не оставим! Я говорю: да какая разница, что в некрологе будет
написано? Ведь нет человека, значит, хоронить надо, и все. А он: вот вы
подумайте, говорит, еще, как написать, а завтра придете на утверждение.
Господи, перестройке пятый год, парткомы давно упразднили, а у них, у начальствато,
ничего не изменилось, все равно все кругом товарищи.
